Пришла юность, пора сладостного душевного щемления, необъяснимой грусти и мечты о несбыточном. Летний сад обрел в эту весеннюю пору Аннушкиной жизни новое значение. В этом саду она стала тайно встречаться с красавцем-галантом графом Морицом Линаром: украдкой целовалась с ним под липами, бродила под руку по сладко похрустывающим, усыпанным гравием аллеям, охваченная душевным волнением… А однажды, в одном из уединенных парковых павильонов, случилось то запретное и желанное, в чем Аннушка никогда бы не призналась тетке, даже если бы ее, принцессу, вздернули на дыбу. Тетка, впрочем, узнала на удивление скоро. Или донес кто-то из дотошных бироновских соглядатаев, или, скорее императрица догадалась по пунцовым щекам племянницы и томной стыдливости взоров — Анна Иоанновна сама любилась много и жадно, и в пору юности, и не остыв плотью к своей осени. Как она тогда не прибила Аннушку и не отправила ее в северный монастырь — лить слезы до конца своих дней, один Бог знает… Быть может, именно потому, что «баба бабу всегда поймет»!
Аннушкину гувернантку, мадам Адеркас, носившую воспитаннице страстные послания от Линара, в считанные часы выставили за пределы Российской империи без выходного пособия. Вслед за ней был без особых церемоний выдворен и коварный соблазнитель Мориц Линар. Проклиная «варварские нравы и неполитичные обычаи» северной империи, красавец-посланник трясся в скрипучем дормезе[18] по разбитым дорогам, со скуки поплевывал косточками фиников в сопровождавших его до границы русских драгун, а заодно пересчитывал «маленькие приятности», увезенные из Петербурга — червонцы, драгоценности, русских соболей и прочие дары любви. «Я еще вернусь, грубые и неблагодарные дикари, — бормотал он в изящно подкрученные по последней моде усики. — Вы меня еще попомните! Особенно ваши жены и дочери, ха-ха!»
А бедная Аннушка горько плакала много долгих дней, безутешно и светло, как может плакать только влюбленная девушка. Принцессу заперли, да так крепко, что прогулки в Летнем саду надолго стали для нее запретными. Разве что если спуститься в сад по веревке, связанной из дворцовых простыней, как предлагал вечный пересмешник Петруша Бирон-младший. Пользуясь магической силой своего фамильного имени, он несколько раз пробирался в «мрачное узилище заточенной принцессы» и честно пытался развлекать ее своими забавными фортелями! Но на побег в сад Аннушка не решилась, и в первую очередь потому, что ее юный пособник тоже облизывался, поглядывая в сторону уединенного павильона. В итоге «бесчестный сын бесчестного отца» был выпровожен Аннушкой и, наверное, даже более грубо, чем следовало, от чего бедняжка еще больше расстроилась и заплакала еще горше.
Сидела в своих покоях одна, думала горькие думы, плакала и вспоминала о Морице — его сладких речах, нежных поцелуях и о том, что случилось однажды между ними, украло ее девичью честь и навсегда опозорило ее перед теткой-императрицей.
Мориц, впрочем, был осторожен как подлинно многоопытный мужчина, и дитя Аннушка не понесла. «Слава Богу!», — сказала тетка, перекрестилась и погрозила кулаком. «Как жаль…»., — подумала Аннушка. Ребенок от Морица, рожденный тайно, напоминал бы Анне Леопольдовне о ее недолгом и сладком счастье. Но рожать детей тетка велела ей от другого — от щуплого и вялого (ни рыба, ни мясо!) Брауншвейгского герцога, с которым Анну Леопольдовну вскоре обвенчали, отведя во дворцовую церковь под крепким конвоем фрейлин в один несчастный для нее самой и безмерно счастливый для тетки день. Одетая в тяжелое от украшений о отчаяния белое платье с безразмерной фатой, на конце которой путался комнатный слуга — шоколадный арапчонок, Аннушка стояла среди торжественного пения, позлащенных окладов и трепещущего пламени свечей, и живо представляла себя у подножия эшафота. Тощий и угловатый молодой человек по правую руку от нее, которого не делал внушительнее даже богато украшенный позументом генеральский мундир, тоже испытывал предельное чувство неловкости. На протяжение всей церемонии Антон-Ульрих с робостью искал глазами не встречный взгляд красавицы-невесты, а одобрительный кивок тяжелого тройного подбородка императрицы.
Возвращаясь в свои покои и едва скрывая физическую неприязнь от прикосновения к неживой жесткой руке нелепого «младожена», пытавшегося изображать галантность, Аннушка явственно расслышала, как Императрица, провожая их взглядом, обстоятельно рассказывала сиятельному Бирону:
— Дрищавый сей герцогишка Брауншвейгский нравится мне так же мало, как и племяннице моей, даром что та дура, а я умна! Но высокие особы, mein Herz[19], не всегда соединяются по наклонности. Но пусть Антошка не заносится, что ко двору его пустила, в августейшее семейство приняла. В правлении империей руки его не будет и быть не должно, ни при мне, ни после. Он только для того и надобен, чтобы брюхо Аньке надуть, детей ей заделать, а уж они будут мне наследниками.