Она сделала особое ударение на слове «моей», чтобы никто из иностранных ловцов Фортуны не забывал, где он находится. Однако принц разумно не заметил этого прозрачного намека и продолжал.
— Вы — дочь великого государя, но я и мой брат — из рода Вельфов, как и достославная принцесса Шарлотта, на которой ваш отец женил своего сына, принца Алексея…
Красивые губы цесаревны дрогнули, и Антон-Ульрих почувствовал, что опять сказал неловкость. Вечно он говорил неловкости. Бедная итальянская кукла. Пьеро… Теперь и она и посмотрела на него так, как смотрит на трагические кривляния Пьеро прекрасная зрительница из первого ряда, с великодушным, но холодным сочувствием.
— Царевич Алексей Петрович замышлял недоброе против батюшки. И потому был лишен наследства. Его супруга рано умерла, как вы знаете, и он сошелся с дворовой девкой Ефросиньей. Не торопитесь, герцог. Вы — еще не супруг принцессы Мекленбургской. И даже если вы удостоитесь этой чести, сможет ли сие легкомысленное создание принять вас в свое сердце? Не желая вас обидеть и видя перед собою разумного человека, скажу вам, что вы отнюдь не Ахилл и не Нарцисс, и, устраивая свое счастье в России на ложе Гименея, вы недалеко продвинетесь. Может статься, что ни вы, ни ваш брат здесь не понадобитесь…
— Как это странно, что у вас с племянницей государыни одно и то же имя: Елизавета…
Антон-Ульрих подумал вслух, хотя следовало бы промолчать. От этой мысли ему стало холодно и страшно. Вот она и вырвалась из сомкнутых губ, сама сказалась. Две претендентки на одну роль. Две Елизаветы. Как два зеркала, поставленные напротив друг друга. Одной из них не место в этом дворце. Но кому?
— Принцессе Мекленбургской скоро дадут другое имя. Она примет православие и станет Анной. Как государыня, — сказала Елизавета Петровна, терпеливо продолжая беседу. — Тогда наше сходство исчезнет. Его и нынче нет. Только имя. Но что есть имя? Разве оно решает нашу судьбу?
— Кто знает, ваше высочество? Кто знает…
— Да вы философ — герцог! — рассмеялась Елизавета и стукнула Антона-Ульриха по руке веером в черепаховой оправе. — Но знайте: государыня не любит философов! Лучше упражняйтесь в верховой езде в манеже герцога Бирона, тогда вы пропахнете лошадьми и будете иметь больше шансов понравиться ей!
— Я бы предпочел иное применение своим скромным навыкам наездника — боевое седло, — ответил Антон Ульрих.
Вопреки ожиданиям, Елизавета посмотрела на него серьезно и с долей симпатии.
— Похвально, герцог! — произнесла она спокойно. — Дерзайте на Марсовом поле, оно не столь обманно, как топкое поприще Амура. И помните, что ежели захотите остаться с Елизаветой, это будет возможно и после того, как одна из них станет Анной.
— Это большая честь принцесса, но я уже сделал выбор, — отчаянно отрезал Антон-Ульрих.
— Вы честны, милый юноша, и не раз пожалеете об этой прекрасной в иных кондициях черте, — Елизавета Петровна печально улыбнулась, улыбка ее была полна женского очарования. — Смотрите на меня и прилежно запоминайте, ибо такова я с вами в последний раз. Ныне же улыбайтесь сами — на вас уставился господин Бирен!
Антон-Ульрих уже знал, что за глаза придворные величают фаворита толстой царицы его плебейской природной фамилией — Бирен или Бюрен. Герцог Бирон сначала долго и пытливо взирал на брауншвегского принца, а потом что-то шептал на ухо императрице. При дворе рассказывали, что его старший сын, Петр, слащавый красавчик и насмешник, тоже ухаживал за племянницей государыни. Но очень уж несерьезно, словно когда мальчик и девочка весело играют во влюбленных. Но Бирона-младшего, путавшего жизнь с игрой и при этом незлого мальчишку, следовало принимать всерьез как сына своего отца.
Высокоумный и многохитрый граф Остерман хранил философское спокойствие среди всех этих страстей, колкостей и недоговоренностей… Видимо, единственным философом при русском дворе был он. И ему не вменялось в обязанности упражняться в верховой езде в манеже Бирона — он страдал подагрой, или делал вид, что страдает.
Елизавета Петровна покинула куртаг раньше других. Сдержав свое мрачноватое обещанье, его она больше не удостоила юного брауншвейгца словом, ни даже кивком своей гордой и красивой головы. За ужином она много, по-мужски пила и все больше мрачнела с каждым кубком. Будь Антон-Ульрих несколько прозорливее, он бы понял, что его отказ стать союзником рыжеволосой цесаревны расстроил ее — за блеклой внешностью она сумела угадать благородное сердце, и была огорчена, что не завоевала его… А заодно и тысячу шпаг Беверноского кирасирского полка. Слегка пошатнувшись в дверях своей ладной и крепкой фигурой, на которую ни один муж не мог взирать спокойно, дщерь Петрова обернулась и бросила на пирующих испепеляющий взгляд ненависти. Ее губы, ставшие от вина пунцовыми, как кровь, едва шевельнулись, так, что даже стоявший подле камер-лакей не расслышал свистящего змеиного шепота: «Поганой метлой мести вас отсюда! Немчура, саранча нечистая!» Но Антон-Ульрих угадал примерный ход ее мысли и подумал, что когда-нибудь ей это удастся. К их общей беде. На свое несчастье он приехал в Санкт-Петербург, бедный, неловкий Пьеро…