Он снова и снова вспоминал первый урок русского языка.
Тогда Тредиаковский достал толстую книгу, медленно и бережно раскрыл ее, вынул из нее измятый, желтоватый лист дешевой бумаги и стал читать с этого листа, торжественно и громко какие-то русские стихи. По-видимому, свои. Потом перевел прочитанное на французский и немецкий и словно просиял: так возвышенно и чувствительно все прозвучало. «Начну на флейте…»..
Затем перешли к русской азбуке. Антон-Ульрих оказался толковым учеником, так что Василий Кириллович остался доволен. К концу занятия они даже разговорились, пока по-французски и по-немецки.
— Я видел при дворе много достойных интереса лиц, — сказал Антон-Ульрих, — Но более всех меня смутила принцесса Елизавета, дочь покойного императора Петра. Правда ли, что у нее есть своя партия, что за нее стоят многие при дворе и в народе?
Тредиаковский изменился в лице. Смутился, побледнел. Достал платок — не очень свежий, как заметил Антон-Ульрих, отер внезапный пот с лица.
— Есть вещи, ваша светлость, — ответил он наконец, — о которых при русском дворе не принято говорить. И вам бы я советовал промолчать!
— Почему же, господин учитель?
Вместо ответа Тредиаковский подошел к окну, за которым несла свои воды свинцовая Нева, таившая городу многие опасности, и поблескивал позолотой шпиль Петропавловского собора.
— Взгляните, Ваша Светлость, как туманно сегодня… — заметил он. — В славном городе Санкт-Петербурге почти всегда туман. Никогда не знаешь, что случится завтра. Государыня Анна Иоанновна, племянница Петра Великого, никак не чаяла взойти на трон. Но нынче она на престоле. Такова была воля Господня, и еще некоторых лиц из самых знатных фамилий, о которых при дворе не принято упоминать.
— Почему же не принято, господин учитель?
— Да потому, ваша светлость, что все они, или почти все, ныне в Сибири. А в Сибири холодно, бр-р-р… . Так холодно, как никогда не бывает в вашем Брауншвейге. А в могиле — еще холоднее, заверяю вас! А я, ваша светлость, побаиваюсь холодов. У меня, знаете ли, слабое горло. И легкие… Иногда забываю закрыть горло шарфом — и вот, изволите ли видеть, неделями оказываюсь прикован к постели… А его светлость, граф Остерман, почти не выходит из дому. Очень боится наших холодов. Еще больше, чем я, грешный и слабый человек… Надеюсь, вы поняли меня, ваша светлость?
— Смею думать, что понял. — Антону-Ульриху стало не по себе от намеков придворного поэта.
— Так давайте лучше поговорим о высоких материях. Об искусстве стихосложения, к примеру. Знаете ли, я изобрел новую систему… Силлабическую, я называю ее так от греческого слова «слог», «слогочисление». О ней скоро заговорят — и не только при дворе. Вы, я вижу, тонкого ума персона, и способы меня понять…
Тредиаковский вернулся на свое учительское место, за столом, снова раскрыл толстый, тяжелый том, но в него почти не смотрел и снова заговорил медленно и певуче. Антон-Ульрих слушал, как зачарованный. Он уже не обращал внимания на странные манеры и неряшливый наряд придворного поэта, перестал замечать его несвежий платок и нос подозрительно красноватого цвета. Если придворный поэт и был неравнодушен к Бахусу, то это ровно ничего не значило в то мгновение, когда Василий Кириллович печально и протяжно декламировал французские стихи… Антону-Ульриху стало до боли жалко этого человека, этого гения, обиженного судьбой…
— Вам, верно, тяжело живется, дорогой господин учитель? — спросил он вдруг.
В ответ он ожидал такого обычного от русских: «Ничего, Бог милостив, авось управимся», но Тредиаковский машинально кивнул, а потом поправился и сказал, что волею государыни Анны Иоанновны он совершенно, совершенно счастлив. Антон-Ульрих, конечно, не поверил. На прощание он почти умолял господина учителя принять небольшой денежный подарок на покупку новых книг. Тредиаковский сказал, что уроки русского языка уже оплачены государыней, но деньги взял, завернул их в тот же несвежий платок, завязал платок узелком и опустил в просторный и совершенно пустой карман кафтана.