На следующий день армия вновь выступила вперед, двигаясь в двух гигантских каре, и тогда стало ясно, что сам огонь был не так страшен, как черная выжженная пустыня, которую он оставил за собой. Растоптанная тысячами ног гарь встала густым удушливым черным облаком. Она забивалась в рот и в ноздри, перехватывала горло смертельным обручем, выедала глаза. Она с ног до головы покрывала людей и лошадей, они защищались от нее, заматывая лица и храпы коней мокрыми тряпками, оборачивая ноги и лошадиные копыта мешковиной. Полки стали похожи на легионы демонов, восставших из ада.
Первую ночевку армия провела стоя, никто не решался лечь в степное палево, еще таившее недогоревшие угли. Солдаты пытались дремать, сплотив ряды и привалившись друг к другу, опираясь на фузеи. Офицеры устроились спать на возах. Генерал-фельдмаршал Миних, желая одушевить войска, демонстративно разгреб ботфортами гарь, подстелил чепрак, положил в головах седло, лег… И встал, велев слугам прибрать конскую снасть, пока не прогорела. Слов утешения не нашлось даже у него. Антон-Ульрих, его пажи и слуги всю ночь проторчали стоя, удерживая за повод лошадей, и так и не сомкнули глаз — только денщик Васька без зазрения совести дрых где-то на повозке.
Утром стали беситься и вырываться кони. Казаки удерживали их, немилосердно лупцуя ногайками. А вот драгунам, неискусным в верховой езде, пришлось совсем худо — они так и летели кувырком из седел, а их клячи, обретя предсмертную резвость, уносились вскачь, развив хвосты и гривы, навстречу собственной гибели в спаленной степи. Те, которых удавалось удержать, падали, судорожно вытянув тощие ноги, хрипели в кровавой пене на губах и околевали. Застучали пистолетные выстрелы — солдаты из жалости добивали своих одров. «Драгуны наполовину пеши!» — доложили Миниху к исходу дня. «То ли еще будет», — обреченно махнул рукой в огромной краге генерал-фельдмаршал и велел продолжать движение.
На третий день, после очередной бессонной ночевки стоя, вместе с лошадьми стали падать люди; подбирать их не было сил и времени. Их так и бросали в гиблой черной степи — не на поклев воронью, потому что даже птицы разлетелись от огромного пепелища.
Зато третью ночь все спали мертвым сном вповалку, прямо среди сгоревших трав. Если бы татары были настолько безумны, чтобы сунуться в горелую степь, они легко вырезали бы всю армию Миниха, не встретив ни разъездов, ни даже часовых. Но татары были умными степными хищниками и потому полагали, что «урус-гяуров» огонь и гарь добьют без них. О, как они заблуждались!
Наутро русская армия встала, злобно пожевала черных сухарей, запила черной водой со дна бочек, восстановила два огромных неровных каре и поплелась дальше через паленую степь — вперед, к Очакову. У оставшихся коней уже не было сил бунтовать, они обреченно тащились в поводу за всадниками, все теперь крашеные в общую масть — черную. Черны были и вель-блуды, единственные сносно переносившие эти условия — они неутомимо шагали вперед со своей артиллерийской поклажей.
Герцог Брауншвейгский и его пажи были слишком измучены, чтобы обмениваться словами. Однако позднее, как только дар слова вернулся к ним, они в один голос признались, что это утреннее выступление поразило их, будто они увидели восстание из мертвых. Мюнхгаузен волок за повод своего отощавшего Тантала, скрипел черной горькой пылью на зубах, и тщетно пытался представить, что бы сказала ему круглолицая княжна Голицына, если бы силой волшебства увидела его сейчас. А печальная темноволосая принцесса Ана Леопольдовна, полюбила бы она своего нескладного и неловкого жениха, увидев, с каким мужеством он переносит наравне с простыми солдатами все ужасы этого похода? Потом пришло жестокое понимание. Напрасно ждать, их дамы никогда не полюбят их, они никогда не смогут даже вообразить себе это бескрайное угольное пространство, по которому обреченно бредут десятки тысяч людей и животных, оставляя вехами своего пути трупы и умирающих. Прекрасные дамы живут где-то в своем ограниченном мирке, словно милые куколки в игрушечном домике, и их игрушечные ужасы кажутся им самыми настоящими. От боли прозрения барон заплакал, и черные слезы катились по черным щекам, оставляя белые дорожки…
Но тут из рядов ближайшего пехотного полка вдруг выкатился, весь круглый и черный, солдатик-ложкарь и ударил по колену ложками, выколачивая гарь и пыль. Прошелся вприсядку, упал, вновь поднялся и пустился в свой безумный пляс, похожий на агонию.