День клонился к закату. От гремевшей без умолку артиллерии в ушах стоял звон, от вони порохового дыма пересыхало во рту и все время хотелось пить.
— Батька Богдан Хистофорыч! — кричали тянувшиеся мимо ставки Миниха раненые солдаты (кто мог идти сам), бредшие из боя к полевому гошпиталю, — Пора и зашабашить! Мочи нет… Сам видишь — нынче Очаков-город не взять!
Миних криво усмехался, слушая это фамильярное обращение:
— Воли много взяли… Ни в одной из регулярных армий Европы оное обращение было бы невозможно! Однако ж мы не в Европе, господа, а в словах сих блудных чад Беллоны есть истина. Бить отбой, полкам из огня — в лагерь, отдыхать… Смените их на аванпостах драгунами, нечего их в резерве держать. Артиллерии это не касается, пусть работает всю ночь. Мне надобно, чтобы это осиное гнездо горело еще пуще, пусть сераскир заберет своих людей со стен — заливать огонь. Завтра чуть свет поднимать войска в батальный фронт — на рассвете будем учинять Очакову генеральный штурм всей мощью!..
— И облажаемся, — бесцеремонно заметил толстый генерал Румянцев, весь покрытый пороховой копотью (он сам водил солдат на штурм форштадта). — Лестниц нет, и изготовить в должном количестве за ночь не успеть, даже ежели разберем все повозки. Дерева не хватит — поле голое вокруг, и халупы все агоряне, сучьи сыны, пожгли. Прикажете на крыльях на стены летать, экселенц, мать-перемать вашу?
— Румянцев, не смешите мои ботфорты! На стены сии взлетит и курица! На закорках пусть солдаты друг друга подсаживают, не треснут… Или артиллерии удастся проломить где-либо стену. Ничего, Бог милостив, авось войдем как-нибудь! Главное выбрать момент военной Фортуны, а он наступил, господа. Завтра будет много крови, но лавров еще больше. Ступайте! Всем спать.
Денщик Васька развел на ночь большой костер, в котором сгорали добытые откуда-то жерди, вполне пригодные, по мнению Антона-Ульриха, для штурмовых лестниц. Несмотря на полдневную жару, ночи под Очаковом стояли прохладные. Герцог Брауншвейгский и его пажи наскоро поужинали простой рыбной похлебкой — рыбу из лимана ела вся армия, и похоже было, что выловила ее до последнего плавника. Спасть улеглись по-солдатски, на конских чепраках и попонах, положив в изголовье седло и укрывшись плащами — после стоячих ночевок в сожженной степи такая спартанская постель казалась верхом удобства. Слуги устроились в шалаше, лезть в который их господа побрезговали.
Барон Мюнхгаузен с усилием стянул побелевшие от пыли ботфорты, снял утративший свой прежний блеск колет, улегся на бок и заснул со всей беспечностью молодости, которой свойственно до конца не верить, что человек смертен. Засыпая, он слышал только дружный храп, стоявший над лагерем — сквозь него тихонько прорывалось печальное пение. Те, кому перед боем не спалось, разгоняли страх и тоску, глядя в огонь костров и напевая жалостливые деревенские песни — тихонько, чтобы не помешать спящим товарищам.
А барону снилось, что его чело увенчано лаврами, и он едет вместе с милой круглолицей княжной Еленой Голицыной на огромном «вель-блуде», меж горбов которого растет цветущее дивным цветом дерево, и густая листва покрывает их, словно тенистая беседка… Княжна звонко смеется и говорит ему что-то удивительно приятное, только потом он не мог вспомнить ни слова.
Мюнхгаузен проснулся перед рассветом от того, что вылетевшей из догоравшего костра искрой больно обожгло щеку. Рядом посапывал во сне юный фон Хоим. Герцог Антон-Ульрих, похоже, так и не смог заснуть. Он сидел на своей бедной постели по-турецки (эту позу он выучил у запорожцев и находил крайне удобной) и, пристроив между коленей походный прибор для письма, что-то писал, сосредоточенно шевеля губами. С миниатюрного портрета в изящной рамке на него равнодушно взирала бледная красавица с детским личиком и вычурной прической темных волос…
— И не прилегли вовсе перед баталией, барин, — бурчал седоусый денщик Васька, пробуя на ногте остроту отточенных шпаг. — Куда это годится? Вона, ребятишки-то как храпака задают! А ты все пишешь, пишешь… Пустое это, барин. Бабы — дуры, помяните мое слово!
А потом в лагере заиграли зорю, и все забылось — и сон, и круглолицая княжна, и грустное письмо бледной красавице.
Первыми на штурм, недобро усмехаясь в лицо смерти, шагали отборные гренадерские роты в своих высоких мятых митрах — сплошь рослые, плечистые, ражие парни, лучшая пище для могильных червей. Следом шли васильковые драгуны. Столь жалкие в конном строю, в пешем они выглядели грозными вояками, с ног до головы увешанные оружием. У каждого, помимо фузеи со штыком, путалась в ногах длинная тяжелая шпага, а из-за пояса торчали рукоятки двух пистолетов, в иное время бесполезно возимых в кобурах по сторонам седла, но очень удобных при штурме. Затем наступал черед бесконечным зеленым рядам пехоты, ощетинившейся четырехгранными штыками — забивая их в щели между камнями удобно взбираться на стену, а в рукопашном бою они проколют супостата насквозь и, как встарь, проложат пехотинцам путь к виктории! Офицеры, вышагивавшие перед своими ротами и батальонами, принарядились, словно на ассамблею, и лица у них были торжественные, праздничные. Дробно стучали барабаны, задавая ритм тяжелому солдатскому шагу. Высоко вились полотнища знамен, с державными орлами двуглавыми, с вензелями императрицы Анны. Полки шли и молчали. И лишь когда со стен ударили турецкие пушки, протяжно запели: