— Каждый может показаться смешон в баталии, один своей робостью, другой — смелостью. Важно не это, а кто жив, кто — уже нет…
Здесь же на берегу лежали стонущие раненые, им промывали раны морской водой и перевязывали, отрывая от холщовых рубах длинные полосы.
— Экселенц, мне нет прощения, — сокрушенно начал Мюнхгаузен, представ перед герцогом Брауншвейгским. По пути он успел разработать стратегию своих извинений, и пришел к выводу, что полное смирение будет наиболее выигрышно.
— Оставьте, Мюнхгаузен, хорошо, что вы живы, а то я уже не думал увидеть вас в этом мире, — Антон-Ульрих доказал неожиданную способность своей скучной физиономии приветливо улыбаться. — Вы виновны лишь в том, что ослушались моего приказа найти мне коня… Тогда мы бы поскакали на Очаков вместе! Впредь без меня за славой не ездите.
Барон во второй раз за день почувствовал себя растроганным, но слова благодарности патрону так и остались не высказанными. В эту минуту запорожцы привели в ставку генерал-фельдмаршала Миних плененного сераскира Яж-пашу, и все взоры устремились на него. То был уже немолодой, но крепкий турок, в спутанной бороде которого серебрились нити седины и засыхали капли крови. Не сераскире был богатый, но изодранный и покрытый пороховой копотью воинский наряд, и только выбритую голову вместо живописной чалмы венчала окровавленная тряпица, которой он повязал рану. Важный краснолицый запорожский полковник, одетый почти так же роскошно, с поклоном передал Миниху саблю сераскира в богато украшенных бирюзой и серебром ножнах.
Генерал-фельдмаршал с интересом рассмотрел оружие, взялся за рукоять и слегка приобнажил клинок, поцокал языком:
— Отменно! Дамасская сталь…
И передал трофей старшему адъютанту фон Манштейну. Безразличное лицо сераскира едва заметно дрогнуло, и он хрипло произнес несколько слов по-турецки.
— Что он говорит? — поинтересовался Миних.
— Просит вашу милость не забирать в плен детей и женщин, господин! — быстро перевел толмач, шустрый черноглазый грек.
— Невозможно, — отрезал Миних. — Переведи, что было бы жестоко разлучать пленных турецких воинов с их женами и чадами.
Сераскир выслушал перевод, слегка склонив набок раненую голову, и ответил чуть более пространной фразой.
— Теперь он просит вас не угонять их в Россию, мой господин, — просюсюкал грек. — Он обещает, что падишах даст вам за них хороший выкуп.
— Невозможно, — повторил Миних. — Переведи ему, что моей царице нужно много новых подданных. Пусть он не беспокоится. С ними будут хорошо обращаться.
Яж-паша вздохнул и произнес единственное короткое и свистящее слово:
— Кысмет…
— Что это значит? Переводи же, любезный эллин!
— Судьба, он говорит!
Судьба благоволила к барону Карлу Иерониму фон Мюнхгаузену. В компанию следующего 1738 года ему снова довелось повоевать в армии Миниха, на сей раз в Молдавии, на голубом Днестре. Его патрон герцог Антон-Ульрих Брауншвейгский теперь был не каким-то неопределенным волонтером, а командовал собственным отрядом из трех пехотных полков и команды конных молдаван-добровольцев, а сам Мюнхгаузен получил первый офицерский чин корнета. В походе на турецкую крепость Бендеры он заболел страшной холерой, косившей ряды русской армии страшнее, чем турецкая картечь, и чуть не умер. Но молодая воля к жизни и благородная забота Антона-Ульриха, не оставлявшего своего прежнего пажа, посылавшего к нему врачей и лекарства, победили. Мюнхгаузен выжил и излечился. Вместе с заслужившим скромную, но честную военную славу и чин генерал-майора Антоном-Ульрихом он вернулся с войны в заснеженный Санкт-Петербург.
Сбылся давний очаковский сон. Мюнхгаузен сидел тет-а-тет с раскрасневшейся круглолицей княжной Еленой Голицыной, и они вместе мчались вперед по снежной дороге. Только не на диковинном «вель-блуде», а в изящном санном возке, и Мюнхгаузен сам правил бойко бегущей лошадкой. Только он — и она. И никого более.
Он рассказывал своей Прекрасной Даме — о своих подвигах, о чем же еще жаждет услышать аманта от вернувшегося с полей Марса кавалера?
— И когда наши войска дрогнули от неприятеля, отважный генерал-фельдмаршал Миних единый взял знамя и один пошел на стены Очакова. Вернее — не один, а из всего войска за ним последовали только я и мой патрон, герцог Брауншвейгский. Пули, ядра, картечь так и свистели кругом, но по счастью мы остались невредимы. Но как же взойти на стены неприятельской крепости, неприступные, сплошь сложенные из крепчайшего гранита и возвышавшиеся до самых облаков? И тогда я прямо под огнем измыслил хитроумный план. Я велел зарядить самую гигантскую из мортир полым брандскугелем… Это такой зажигательный снаряд, да будет вам известно… Только вместо зажигательной смеси я уселся в сей огромный снаряд сам, и мною выстрелили в крепость. Я приземлился невредим, оболочка снаряда сохранила меня от увечья. Оказавшись в Очакове, я сразился на саблях с сераскиром Яж-пашой, могучим воином. Мы долго рубились, но я изловчился и выбил из его рук саблю дамасской стали приемом, который прежде выучил у запорожских казаков. После этого паша поздравил меня с победой и сдал мне крепость Очаков со всем гарнизоном и припасами… Неужели же я за всю сию доблесть, коей рукоплескала вся армия и даже морские волны, не заслужил скромного поцелуя моей княжны?