И Мюнхгаузен, не спрашивая позволения, поцеловал ее прямо во вкусные румяные губки, пахшие счастьем, пуншем и яблочной шарлоткой…
Она, весело смеясь, выпростала из собольей муфты белую ручку и слегка шлепнула барона по мягким усам:
— Ишь ты какой! Предерзкий селадон, да еще и врунишка, каких свет не видывал!
— Никто из рода фон Мюнхгаузенов никогда не был лжецом!!
— Ой-ой-ой, да ладно! Так я и поверила — и в ядре он летал, и с турецким пашой рубился, и один-одинешенек целый Очаков на шпагу взял…
— Все было точь в точь именно так, клянусь своими усами! — заверил свою прекрасную Елену Мюнхгаузен и выпустил вожжи (смышленая лошадка сама знала дорогу), чтобы обвить обеими руками стан красавицы под пушистой шубкой. Она нежно прильнула к нему и положила головку на его плечо:
— Миленький мой… Усатенький! Может, расскажешь своей Еленке… А по-взаправдашнему… Как ТАМ было?
— По взаправдашнему никогда не расскажу. Никому. Там было тяжело. И страшно. Очень.
Часть четвёртая
Меж смехом и смертью
Глава 1
Ледяная свадьба
Отголоски батальной пальбы с полей Марса на южных рубежах империи не достигали ее северной столицы. Если кому, подобно Антону-Ульриху и его пажам, доводилось вернуться в Петербург с войны, он, как падающее в воду ядро, оставлял на поверхности тамошнего придворного пруда бурный, но краткий всплеск. И волны забвения снова смыкались над ним.
Шуты, дураки и дурки, карлики с карлицами окружали Анну Иоанновну с детства, их было немало у ее матери, царицы Прасковьи Федоровны, в Измайлове. Анна никогда не считала шутов людьми, способными на человеческие чувства. Так, забавные в своей уродливости существа, созданные для увеселения сильных мира сего, почти как комнатные собачки. Только те, хвостатые и четырехлапые, смешили своей умильностью, а двуногие шуты — отвратительным видом. Это даже не были собаки, к которым можно привязаться, почувствовав их бескорыстную любовь и дав свою взамен, а некие иные мелкие и презренные существа, человекообразные муравьи! И если эти муравьи умеют совокупляться каким-то особенным, муравьиным способом, на который интересно взглянуть со стороны, то пусть и совокупляются тоже на потеху. Но то, что эти полуживотные могут испытывать такое чувство, как любовь, не приходило Анне Иоанновне в голову. Любовь была привилегией людей. Например, ее самой с любезным другом сердца Эрнстхеном Биронхеном…
Даже племянница — тихоня-Аннушка — не имела права любить своего саксонского Морица Линара, поскольку ей надлежало выйти за герцога Брауншвейгского. А уж про то, что любовь может испытывать ее калмычка Буженинова, зловонная подъедала, Анна Иоанновна и помыслить не хотела. Поэтому, когда придворные соглядатаи донесли императрице, что Буженинова шушукается по углам с князем-квасником и утешает несчастного Голицына, лишенного имени и чести, Анна пришла в неописуемый гнев.
Она с самого своего возвращения в Россию из Курляндии ненавидела Голицыных и Долгоруких, пытавшихся ограничить своими дерзостными кондициями ее самодержавную власть. Втоптать Голицыных и Долгоруких в грязь — да так, чтобы уже не поднялись, зарыть их по голову в землю, унизить позором и поношением!! И вдруг некая жалкая шутиха, получеловек, насмешка над именем человеческим, осмелилась помешать ее, Анниной воле! Шутиха осмелилась пожалеть втоптанного в грязь Квасника! Буженинова шептала Кваснику слова утешения, а императрицу называла поносными словами! Первым порывом царицы было приказать схватить обоих — и под кнут, а потом в крепость или в Сибирь! Сначала Анна хотела разобраться с обоими по своему обыкновению — быстро и люто, но потом ей пришла в голову неожиданная мысль, ради которой она вызвала к себе кабинет-министра Артемия Петровича Волынского.