— Его? А меня?
— И тебя, Юленька, но это совсем другое…
— Если ты вызовешь его ко двору, все скажут, что он — новый Бирон. Это плохо отразится на твоей репутации, милая…
— А если… Если мы женим его на тебе, так, для виду?
— На мне?!! — от такой невиданной наглости Юлиана широко распахнула глаза, и еще шире рот. — Да что ты такое говоришь?! Да как ты могла?! Все, я ухожу!!!
Она вскочила с кровати, запуталась ногами в ножнах шпаги, больно грохнулась на ковер, в сердцах сорвала шпагу с пояса и зашвырнула ее в угол, а после горько и безутешно разрыдалась у ног Анны:
— Я не хочу замуж… Не хочу Линара… Я хочу, хочу, хочу… Чтобы мы были вместе!…
— Но ты же понимаешь, Юленька, что это невозможно, — Анна утешающе положила руку на растрепанную головку подруги, вздрагивающую от рыданий. — Положительно невозможно!
Юлиана обидчиво тряхнула головой, сбросила руку Анны:
— Жестокая, жестокая, злая!.. Не хочу Линара, не надо, ну пожалуйста…
— Но я же теперь свободна! — горячо воскликнула Анна, вцепившись в столбик сыновней колыбельки. — И я так хочу видеть Морица! Никто не запретит мне этого, ты слышишь! Даже ты!
Ребенок проснулся от этого крика и тоже заплакал, вторя Юлиане. Но Анна сейчас словно не замечала этого.
— Я всю жизнь поступала не так? Как хочу! — упрямо и нервно продолжала она. — Меня то прятали от мира в собственных покоях, то, как куклу, выдавали замуж! Тетка отобрала у меня сына! Ты помнишь? Ты это помнишь?! Хватит! Не будет более никаких запретов. Я буду поступать так, как мне угодно, и ты не сможешь более помешать мне…
— Вот как ты заговорила, да? — с горькой злобой закричала Юлиана, давясь слезами. — Да кто тебе даст такое право? Где у тебя сила, где гвардия, где богатство?
— Все будет, можешь не сомневаться! — отрезала Анна. — Что Бирон — преступник и извел отравой покойную императрицу, сейчас нетрудно будет доказать. Его ненавидят, любой будет рад пнуть сей павший столп! Мы отберем его имущество, его огромные богатства. На одних его камзолах столько золота… Если его вытопить, то нам хватит заплатить все долги по жалованию гвардии, и гвардия будет на нашей стороне…
Юлиана вытерла слезы, по-мужски, рукавом зеленого преображенского кафтана. Ее глаза быстро просохли, но обида осталась.
— Анна, почему ты все время говоришь «мы»? Кто это — «мы»? Ты с Линаром? Запомни, или он, или я!
— Да, я и Линар, — Анна в очередной раз удивила подругу внезапной твердостью и силой, которые придавала ей любовь. — И наши союзники. Остерман, Миних… Даже этот Антон-Ульрих.
Последнее имя Анна произнесла брезгливо, словно оно осквернило своим звуком ее розовые пухлые губки. Впрочем, пытаясь быть мужественной ради любви, эта хрупкая женщина понимала: и Миних, и Остерман — временные союзники. Единственным, кому безоговорочно верило ее сердце, оставался возлюбленный Мориц Линар. Однако, по свойству всех влюбленных сердец, Анне искренне казалось, что одной любви ей будет довольно, чтобы преодолеть все преграды и опасности.
— Так я могу теперь уйти? — с притворным хладнокровием спросила оскорбленная и униженная Юлиана, отчаянно надеясь, что нежная робкая Аннушка, как прежде удержит ее, заключит в объятия, обольет слезами, умолит остаться.
— Иди, — жестом отпустила ее Анна. Не без внутреннего трепета от расставания со своей единственной опорой в течение последних тяжких лет, но решительно. Эту мучительную зависимость надо будет рвать по живому, если она хочет снова увидеть Морица, быть самостоятельной, быть собой.
Юлиана попыталась что-то сказать, но слова замерли у нее на губах, а крепкие белые зубки до крови впились в нижнюю губу. Из последних сил заставляя себя не разрыдаться вновь, она сделала книксен, наверное, смотревшийся очень нелепо в ее гвардейском мундире, и жалко поплелась прочь. Лишь отойдя от покоев Анны и забившись в укромный уголок, она дала волю своей жгучей обиде, горю, злобе. Рыдала, грызла губы, чтобы не выть в голос, вцепилась сильными тонкими пальцами в портьеру и изорвала ее на куски, растерзала на груди кафтан, в исступлении билась головой о глянцевые изразцы холодной голландской печки, пока они не окрасились кровью. Рухнув без сил на пол, измученная и истерзанная телом и душой Юлиана отчетливо поняла простую истину. Она проиграла. В битве любви всегда бывает такой третий, которому суждено испить горькую чашу. А еще — она никогда не сможет оставить Аннушку одну, потому что, в отличие от Линара, она по-настоящему любит ее. Любовь всегда жертвенна, и в случае Юлианы придется жертвовать собой.
А еще ради этого придется терпеть Линара. Ради Аннушки. В конце концов, Линар будет полезен, если судить на трезвую голову (тут Юлиана прикоснулась к своему разбитому, быстро опухающему, пылающему лбу и опять тихонько заплакала — просто утро слез у нее какое-то… ). Саксонский посланник, по крайней мере, человек бывалый и ушлый, мастер всякого рода хитростей и обманов, что при петербургском дворе весьма пригодится. Хотя одевается он совершенно отвратительно, словно молоденький паж, поворачивающий сопливый нос за флюгером моды. Что за цвета для мужчины у его камзолов? Абрикосовый, персиковый, серебристый… И еще эти брюссельские кружева всюду, даже на панталонах, и скользкие шелковые чулки фиалкового цвета! Тьфу, противно! Если бы Юлия родилась мужчиной, то носила бы латы! И стальной шлем, подсказал ироничный не к месту внутренний голос. Тогда бы сейчас она разбила не голову, а печку…