Бирон вдруг почувствовал острую ненависть. Не к человеку, который сидит перед ним, умело разыгрывая комедию и следя за каждым его жестом и словом на потребу мастерам тайных дел Российской империи… Ненависть именно к его хозяевам, к тем, кто когда-то украл у него золотые годы его жизни — юность, задушил в каменном мешке его беззаботную веселость и вкус к жизни. Им мало его узилища, его ссылки, его вседневного затаенного страха из года в год, что это может вернуться?
— Сколько? — ледяным тоном вопросил герцог.
— Что, сколько? — отрешенно переспросил его гость.
— Сколько Тайная канцелярия в благословенном Петербурге платит за подобные… хм… задания? — Петр Бирон наклонился и почти приблизил лицо к лицу незнакомца. И вдруг стремительным жестом выхватил из-под камзола тонкий, острый как бритва кинжал восточной работы (герцог всегда носил его на случай внезапного ареста — для сопротивления или для самоубийства, как повезет) и приставил его к острому кадыку посетителя.
— А вот так? — не умея справиться с ненавистью, задыхаясь, спросил он. — Сейчас слегка нажму, и никакой награды. В Петербурге доноса не дождутся… Дороги здесь небезопасны… Разбойники… Посланного на сведывание зарезали, злодеи. Придется еще одного посылать!
Большие руки странного человека, покойно лежавшие на подлокотниках, даже не дрогнули, чтобы попытаться защититься от клинка. В глазах его не было ни страха, ни даже изумления от столь внезапного поворота событий.
— Вижу, вам уже случалось убивать, герцог, — спокойно и печально сказал он.
— Чему не научишься в России. И добру, и худу, — оскалился Бирон.
— А еще вижу, что в вас очень много боли, и родом она оттуда же, — так же просто, словно не чувствуя у горла смертоносной стали, продолжал пришелец. — Она не дает вам поверить, вас слишком часто обманывали. Но я ваш собрат по этой боли, потому не унижайте меня подозрением. Свершайте, что полагаете нужным: лишите ли меня жизни, выдадите ли ради своей безопасности петербургским фискалам… Мне все равно.
Пробормотав извинения, Петр Бирон спрятал оружие. Теперь ему было неловко своей выходки, и удивительно, как он мог заподозрить в этом сильном и израненном, словно битое грозой дерево, человеке мелкую и вертлявую породу шпиона. Теперь им овладело мучительное и опасное любопытство и торопило его задать странному гостю еще несколько вопросов о самом главном.
— Вы что, совсем не хотите жить, сударь? — с болезненной иронией спросил наконец герцог. — И, кстати, почему вы называете покойную государыню Елисавету Петровну, более напоминавшую римских императриц, Иродиадой?
— Потому что она восхотела главы Иоанна. Моей главы. Чтобы ей поднесли на блюде… Но устрашилась крови и не убила — живым в каменный гроб замуровала. А жить я когда-то хотел. Очень. И свободы хотел. Нынче не хочу. Я уже все видел. Россию, дальние страны, людей… Странствовал, воевал, любил. Все было. Себя не было.
— Что сие значит? — переспросил Бирон-младший.
— Себя, настоящего — каким родился. Мочи нет боле под чужим именем жить. Купец Тимофей Курдилов… Придумали мне это имя. Прилипло оно ко мне — не отлепишь. Как личина машкерадная… Хочу, чтобы, как раньше, назвали меня рабом Божиим Иоанном. Или как матушка звала, по-немецки, Hanshen…
— Бедная Аннушка… Простите! Правительница Анна Леопольдовна давно умерла. Вам все одно никто не поверит, — отрезал Бирон, оскорбленный столь вольным воспоминанием о далеком образе. — Вам не верю и я. Даже если очень хочу поверить.
— И не верьте, ваша светлость. Просто расскажите, что случилось с моей семьей и почему я лишился власти.
— Зачем это вам, сударь?
— Я должен знать.
— Если бы я сам знал… Это было так давно. Я был молод… Ныне же стар и тщусь надеждой скоро предстать перед Судией. А сколько вам лет сейчас, сударь? Сорок? Сорок пять?