Ее собеседник, красавец-офицер, улыбаясь, загибает пальцы на руках…
— Ее Высочество цесаревна Елисавет Петровна жалуется золотой табакеркой с гербом Империи Российской и сорока тысячами рублей…
— Ну вот и мне перепало! Хватит долги заплатить… Деньги никогда не бывают излишни!
Елизавета медленно, царственно, павой подплывает к Анне Леопольдовне и быстро прикасается к руке правительницы. Словно не целует, а ставит печать. А глаза все те же — насмешливые, дерзкие. Но деньги и табакерку берет — с золотого подноса, протянутого камер-лакеем. И смотрит с плохо скрытой усмешкой… Знает, царь-девица, не выдаст ее гвардия, оборонит! Анна не отводит взгляда. Что же, «матушка» Елисавет Петровна, мы еще посмотрим, кто кого!
— Камергеру Стрешневу жалуется…
— С этим все понятно: зять Остермана, — снова произносит Елизавета, возвращаясь на свое место с добычей, настолько громко, что все переглядываются.
— Обер-маршалу графу Левенвольде жалуется восемьдесят тысяч рублей и, сверх того, парадный сервиз, серебряный, весом в двадцать пудов…
Гвардейские офицеры, теснящиеся в дверях, присвистывают от удивления. Слышатся их довольно громкие и бесцеремонные разговоры: присутствие высших сановников империи и неуверенной молодой женщины у трона не стесняет их, они чувствуют свою силу и незаменимость.
— На двадцать пудов серебра! Прикинь вес-то! — переговариваются они.
— Это что, господа! Остерману — серебряный сервиз в четырнадцать пудов нынче пожалован, Черкасскому — в пятнадцать!
— Смотри-ка, братцы, толстяк Черкасский на пуд больше Остермана стоит!
— А Миних всех больше! Ему сервиз в двадцать один пуд пожаловали! Не жалеет Анна свет Леопольдовна русского серебра!
— Не в том суть, господа братья! Суть, что генералиссимусом Миниха не назначила! Сервиз ему — слабое утешение… Я зрю в сем жесте явственный символ! Бирон на золоте едал, Миних же лишь на серебре есть будет…
— Говорят, во дворце Бирона даже ночной горшок был из чистого золота! И зубочистки!
— Верно, господа, я тот горшок давеча ногой пнул!
— А кто во дворце Бирошки жить будет?
— Не иначе, воительная госпожа Менгден, кто же еще? С братцем своим, Эрнстом…
— Видал ее в деле, господа. Такую и в полковые товарищи принять не зазорно…
— А кому бирошкины лошадки достались?
— Кто знает? Сказывают, Антон-Ульрих их не взял… Там сплошь кобылы были… Нерона, Нептуна, Лилия, Сперанца, Аморета… Так, глядишь, и гуляют по Петербургу, неоседланные…
— Говорят, кобылок сих будут продавать всем желающим…
— Вот, господа, куплю какую клячу и имя другое дам! Назову Жулькой… Или Леопольдовной, ха-ха!
— Ты говори да не заговаривайся! За длинный язык в Тайную канцелярию короткая дорога!
— Едва ли! Времена уж не те. Правительница не из того теста, что ее тетка, сделана… Анна — особа чувствительная, деликатного обхождения. Чаю от ея правления, что пытки отменить прикажет, господа!
— Пытки отменить? Эк ты хватил! А дознаваться тогда как?
— По доброму, не иначе, увещеванием…
— Добрая-то она добрая, да цесаревна Елизавета — краше!
— Заметьте, господа, Анна — брюнетка, а Елисавет — рыжая! Рыжие всегда авантажнее, но брюнетки жарче в амурных игрищах!
— А, может, того? К Леопольдовне — в друзья сердечные?
— Нос не дорос, друг! К ней, говорят, граф Линар едет…
— Кочет этот саксонский?! Ну, мы-то ему перышки пообщипаем!
— Это — как карта ляжет…
— Нынче карты все за нас, за гвардию!
Офицеров награждали последними. А надо бы — первыми, ибо они, а не вельможи, были сейчас хозяевами положения.
Сначала были пожалованы офицеры отряда Миниха, которые лично арестовывали регента. Потом те, кто командовал караулами в Летнем и Зимнем дворце, и пропустил Миниха с его отрядом. Не забыли и нижних чинов. Солдатам-гренадерам вручили по шести рублей наградных, мушкетерам — по пяти.
— Это, братцы, не сервиз серебряный двадцатипудовый, — говорили служивые. — Но нам-то и по шести рублев — праздник![54]
Сервизы, дворцы, дома, чины и деньги Анна раздавала щедрою рукой, не глядя, зная, как шатко ее положение. Подкупала, как умела. Но знала наверняка, что нищую, все время должавшую Елизавету любят без денег и наград. Одну ее улыбку, взгляд преображенцы считали лучшей наградой. Матушка-цесаревна не чинилась, не важничала, крестила их детей, ела и пила с ними, участвовала в их грубоватых забавах с неподдельным веселием!