Израильянц поколебался, потом соскользнул с дивана на пол. Он не знал, какую позицию занять на полу, поэтому встал на колени, почти на бок, закатив глаза.
— На спину, — сказал мужчина. Затем, стоя над Рубеном, он нагнулся и расстегнул его пояс, а затем пояс брюк. Потом снял с Израильянца дорогие туфли из крокодиловой кожи. Он схватился за низ шелковых брюк и стянул их. Он отступил назад, глядя на него.
— Сними нижнее белье.
Израильянц катался по полу, вылезая из испачканного испражнениями белья.
— Засунь их себе в рот.
Рубен без колебаний подчинился.
Затем мужчина вернулся к кофейному столику и снова сел. Он посмотрел на Израильянца, изучая его. Для своего возраста он был на удивление хорошо сложен. Почти спортивно.
— Как ты думаешь, Рубен, — спросил мужчина, — страх у разных людей разный? Есть ли только «страх», единственная вещь, которая одинакова для всех? Или есть виды страхов? — Он на мгновение задумался. — Детский страх. Думаешь, это отличается от мужского страха? — Он сделал паузу, как будто давая Израильянцу созерцать это. И тогда он сказал:
— Как это не может быть?
— И как долго человек может бояться, Рубен? — продолжил мужчина тихим, непринужденным тоном. Он ждал ответа, как будто действительно ожидал, что Рубен ответит. — Несколько дней? Недели? Месяцев?
Возникла пауза.
— Мне кажется, что через некоторое время, а это время, вероятно, отличается для разных людей, страх превращается во что-то другое. Для тебя, человека столь опытного в таких вещах, кто знает, этот период времени может быть… бесконечным…
Он на мгновение задумался.
— А ты как думаешь? — он снова спросил Израильянца. — Ты что-то вроде философа в этом вопросе.
Рубен лежал на полу в оцепенении, его пропитанное фекалиями нижнее белье свисало изо рта, предплечья были подняты, запястья откинуты назад в позе онемевшего недоверия.
— Вот что я думаю, Рубен, — продолжал мужчина. — Я думаю, что через долгое время, если то, что вызывает страх, продолжается и не уходит, тогда сам страх трансформируется, почти как химическая реакция. Это превращается в ужас. И это, я думаю, более интенсивный опыт. Ужас начинает вас разъедать.
Мужчина заметил, что глаза Израильянца начали приобретать стеклянный оттенок отчужденности. В такие моменты его глаза закрывала пленка, похожая на катаракту, хотя и не молочного цвета, а скорее блестящего, отражающего, так что пленка ловила свет и затемняла глаз за отражением.
Мужчина изучал Израильянца в бледном мерцающем свете телевизора — идеальной ауре для того, что должно было произойти. Это был правильный оттенок бледности. И его отрывистый свет был как раз подходящей модуляцией для ужаса.
Рубен не шевелился, его руки все еще были подняты, запястья все еще были запрокинуты назад.
— Давай вместе исследуем эти философские вопросы, Рубик, ты и я. А я в таком деле новичок. Постепенно, конечно, мы сможем прийти к глубокому и тайному пониманию этого вневременного предмета.
Глава 52
Карен Манасян достал свой мобильник и нажал кнопку.
— Подгони машину, — сказал он, не сводя глаз со Смирина.
В одно мгновение Борис почувствовал, как все вокруг изменилось. Его собственная глупость спровоцировала что-то здесь, и у него было тошнотворное чувство, что он повернул за очень серьезный угол.
Внимательно смотря на него, Манасян сказал:
— Ты пойдешь со мной сейчас. В этот момент кто-то наставляет на вас пистолет, так что, пожалуйста, сотрудничайте. Не проблема. Пойдем.
Вариантов у Бориса было немного. По крайней мере, Никольский вбил ему в голову, что устраивать сцену-это плохо. Сцена имела последствия, она могла иметь последствия. Они не хотели последствий. Поступать так, как хотел Манасян, казалось благоразумным. Если, конечно, не слишком поздно проявить благоразумие.
С уверенным и небрежным видом Манасян провел Бориса через двор в приемную, расположенную сразу за баром. Там их ждал низкий, но широкий в плечах армянин.
— Левон не отвечает, — сказал мужчина. — Что происходит?
— Не знаю, — ответил Манасян.
У Бориса зазвонил телефон.
Карен резко повернул голову и взял Бориса за руку.
— Ответь, — сказал он. — И будь очень осторожен.
Когда Борис снял трубку, Манасян и его человек повели его в мужской туалет.
— Да, — ответил Борис.
— Произошел сбой, — сказал Виктор.
— Да, я понимаю.
Они были уже в мужском туалете, и охранник Манасяна уперся ногой в дверь, когда тот выхватил телефон у Бориса.
— Кто это? — он сорвался.
На том конце наступила пауза.
— Это Виктор. — наконец раздался ответ.
— Мой водитель не отвечает на звонки, Виктор, — сказал Манасян.
— Кто это?
— Карен Манасян.
Пауза.
— Не понимаю, о чем вы говорите… о каком водителе?
— Слушай меня. Смирин стоит прямо здесь, со мной, и я приставил пистолет к его животу, и он останется со мной, пока мы что-нибудь не придумаем. Теперь ты понимаешь, о чем я говорю?
Молчание было ему ответом.
— Я могу думать быстрее, — сказал Манасян, — и тебе не понравится то, что я думаю. Сейчас. Где мой водитель?
— Его удалили.
— Удалили… — Манасян чувствовал, как он закипает. — Слушай меня, ты, урод, — он весь напрягся, — скажи своим людям, что мы уходим. Я хочу, чтобы мою машину подогнали к входной двери. Когда водитель выйдет, попросите его оставить переднюю дверь открытой, а затем откройте заднюю дверь. Тогда скажи ему, чтобы он убирался с дороги. И запомни: я не хочу, чтобы кто-то следовал за мной. Полагаю, у тебя жучок на машине, хорошо. Но я не хочу видеть никакого наблюдения.
Не дожидаясь ответа, он выключил телефон и сунул его в карман.
— Ты слышал, что сейчас произойдет, — сказал Карен. — держись ко мне поближе. Будь осторожен, или я разнесу твою печень по всему этому месту.
Манасян вспотел. Он был напуган, но он был из тех людей, для которых личная опасность была сильным стимулом к концентрации. Это его не испугало. Он сосредоточился.
— Когда мы выйдем, — сказал Манасян телохранителю, — ты сядешь на переднее пассажирское сиденье. Смирин, садись за руль. Я буду сзади, на заднем сиденье.
Борис уставился на него. Это звучало как надвигающаяся катастрофа.
— Эй! — Рявкнул Манасян, приставляя пистолет к ребрам Бориса. — Ты понял?
— Да, хорошо, я понял. Я понял.
Они вышли из туалета и направились по короткому коридору к главному входу. Люди толпились вокруг, уходили, приходили, ждали друзей. Все трое направились к входной двери. Двор был на две ступеньки ниже. Борис видел арочный вход, ведущий со двора на стоянку.
Непринужденная обстановка, царившая в фойе, казалась Борису до смешного невинной, невероятно богатой своей банальностью и бездумной непринужденностью.
Затем «Линкольн» появился в арке ворот, и он почувствовал удар Манасяна в почки, и они двинулись. Большинство столиков в переднем дворе были заняты, люди ждали столиков внутри, тихо переговариваясь за выпивкой.
Никто не обратил на них внимания, когда они подошли к каменной арке, где были распахнуты кованые ворота. Человек, вышедший из «Линкольна», бросил многозначительный взгляд на Бориса, повернулся и открыл заднюю дверцу, а затем ушел. Смирин и Манасян сели в «Линкольн» и одновременно закрыли двери.
— Езжай вперед и поверни направо, — сказал Манасян, — и будь очень осторожен.
Борис свернул с проспекта Ленина на улицу Гагарина и затем выехал на улицу Малышева. Вскоре показался Егоршинский подход. Подход представлял собой разделенное шоссе и выходил на Сибирский тракт. Борис выехал на шоссе и повернул на юг.
Телохранитель не сводил глаз с наружного зеркала заднего вида, но Борис мог только догадываться, что делает за его спиной Манасян. Он слышал его дыхание, и напряжение внутри «Линкольна» было настолько сильным, что заменило кислород.
— Что ты собираешься делать? — спросил Борис, набирая скорость.