Прием этот хорошо известен, и хотя, скажем прямо, не делает чести взявшим его на вооружение, действует неплохо. Суть его проста: фактор, вызывающий отрицательные эмоции следует исключить из обхода.
С человеком — раззнакомиться, рассориться.
Предмет — забросить в дальний угол, а то и вовсе — выбросить на помойку.
Зловредную телевизионную программу — не смотреть.
Эмоции, которые немедленно закипали во мне и били, что называется, ключом, стоило только твоему голосу раздаться где-то поблизости, особенно — в эфире (а ты, как назло мелькала на экране все чаще — журналисты, пожалуй, первыми оценили твои многочисленные достоинства), скажем так, не доставляли мне радости и не делали чести.
И я решился.
Рванул с корнем.
Обрубил концы.
Сжег мосты.
Что там еще говорят и пишут в подобных случаях?
Справедливости ради, замечу все же, что поначалу все у меня получилось.
Мы расстались.
Я знаю, ты страдала.
Прости за то, что напоминаю об этом, да еще в таком высокопарном стиле. А еще прости за то, что мне осознание этого, доставляло некоторое, пусть и не слишком ощутимое, но все-таки — облегчение.
Не скажу — радость.
Радоваться было нечему.
Для меня потеря оказалась куда более тяжелой, чем мог предполагать.
К тому же, то, как я обставил наше расставание, а вернее — если уж быть честным до конца! — собственное бегство, было так гадко и стыдно, что говорить об этом до сих пор не хочется.
Стыдно.
Никогда в жизни, я не чувствовал себя таким трусом и подлецом, как в те дни.
Ты, со свойственной тебе горячностью, искала, требовала объяснений.
Я трусливо скрывался, отсиживался дома, отключив телефоны.
Мысль о встрече с тобой и необходимости что-то объяснять повергала в ужас.
Да и что, собственно, мог я объяснить тебе?
Сказать правду, то есть признать, что ты «переросла» меня, «обошла на повороте» и осознание этого мне невыносимо?
Что женщина, из которой пару лет назад я легкомысленно собирался «сделать человека», состоялась в такой степени, что стала для меня непозволительной роскошью?
Не по Сеньке, дескать, шапка?
Не по сверчку шесток?
И мне от этого тошно, и белый свет не мил?
Но в том-то и была суть проблемы!
Если бы мог я в ту пору признать такое, то и бежать от тебя не было никакой нужды!
Жил бы подле, да радовался.
Нет, гордыня не позволяла.
Она громче всех прочих чувств вопила тогда во мне, моя гордыня.
Сильна был, стерва!
Я чувствовал себя тараканом, мерзким, грязным, помойным тараканом, который, напакостив, в животном ужасе, забился в щель и притворился дохлым. А может, и не притворился вовсе, а на самом деле, от страха сдох.
Жил ли я все то время, пока корчился от зависти?
Очень условно.
Думаю, а вернее, надеюсь, что судьба моя и сейчас тебе не безразлична.
Но уверен, что в те дни ты наблюдала за событиями моей жизни пристально, и потому знаешь, как печально, если не сказать — трагически они развивались.
Далек от мистики, но, право слово, впору предположить, что судьба карала меня за то зло, которое причинил тебе.
Карала жестоко и показательно.
Все, из чего складывалось мое легендарное благополучие: репутация, карьера, связи — все, чему завидовали враги и жаждали последователи, водночасье рассыпалось, словно карточный домик, из основания которого выдернули одну-единственную карту.
Даму, разумеется.
Только вот какую?
В токовании мастей, признаюсь, не силен.
Словом, я стремительно терял все и неуклонно скатывался вниз по той самой лестнице, что вознесла меня к вершинам.
Ступенька за ступенькой.
В строгой обратной последовательности.
Иногда, как и при восхождении, перепрыгивая сразу через несколько уровней.
И вот настал черед последнего предела.
Падать дальше было уже некуда, но бездна, в которую я сорвался, оказалась отнюдь не бездной.