Как-то раз, зорко, по-птичьи взглянув на меня, она спросила: «А ты, Григорий, не пробовал что-нибудь написать? Маленький смешной рассказ, например, и послать его в «Пионерскую правду». Если хочешь, я тебе помогу: у меня там много хороших друзей». Несколько смутившись, я сказал, что довольно с меня и брата-писателя, и перевел разговор на Максимку. Выслушав меня, «бабушкина Жека» заметила: «У тебя отлично поставлено речевое дыхание. Но может быть, и хорошо, что ты этого покамест не сознаешь». Что такое «речевое дыхание», я понял лишь много лет спустя.
Сколько помню, Александра Матвеевна была большая модница: летом на голове у нее красовалась кокетливая плетеная черная шляпка с сиреневыми цветами, «менингитка» — так, кажется, этот убор назывался; зимой она носила меховую шапочку с большими помпонами, не пренебрегала и муфтой. В юные годы мы не слишком интересуемся, как выглядят старушки. Старушка — и все, и хватит об этом. Александра Матвеевна, как я теперь понимаю, словно бы родилась старушкой, возраст ей шел, и она это знала. Думаю, что в молодости это была мелкорослая остроносенькая и черноглазая невзрачная девчушка. Но возраст и опыт освятили неинтересные черты благородством, я бы сказал, абсолютностью: «бабушкина Жека» была идеальная старушка, я больше таких не видал.
Женькиных родителей я видел редко: театральные люди, они вставали поздно, в одиннадцать, а домой возвращались после полуночи. Двери их комнат были все время прикрыты; мы с Тольцом никогда не спрашивали, дома Женькины родители или в отъезде, а про бабушку спрашивали. «Ай, устрекотала куда-то, — говорил Женька небрежно, но в его голосе слышалась любовь. — Она у меня еще шустрая». К дочери своей, Женькиной и Маргаритиной маме, «бабушкина Жека» относилась снисходительно, а зять ее, по-моему, просто боялся. Я сам слышал, как она четко и раздельно говорила ему: «Ты ничего собой не представляешь. Ни-че-го. И амбиции твои, мягко говоря, безосновательны». В ответ — молчание. Я полагаю, что тут-то и была одна из главных бабушкиных ошибок: Женька учился у нее этому пренебрежению, и со смертью бабушки для него умерло все, что стоило уважать.
Своего собственного отца Женька видел больше на экране, чем в жизни: «А вот сейчас нашего папочку покажут». В кино Ивашкевич-старший играл пожилых седоватых полковников и майоров, которые поначалу круты с новобранцами, а после раскрывают свои прекрасные человеческие качества. В те времена таких ролей было множество. Женька стеснялся кинематографической активности своего отца, который постоянно играл как будто бы одну и ту же роль, с неподвижным лицом, с просветленным и в то же время оцепенелым взором. С этим лицом и с этим взором он и ушел в конце концов из-под опеки «бабушкиной Жеки», оставив сына своего Женьку на произвол судьбы.
9
Итак, я вышел из нашей подворотни и двинулся к соседнему дому. Улица была пуста, ничего, кроме солнца и пыльно-зеленых деревьев. Только возле дома Ивашкевичей стояла «Волга» ГАЗ-21 с поднятым капотом: какой-то чудак, подумал я, затеял ремонтироваться на самом солнцепеке. Ни в кабине, ни возле машины, ни под нею, однако, никого не было. Я подошел и заглянул в мотор. Не то чтоб я очень уж разбирался в автомобильных двигателях, но в те времена «Волга» (теперь уже старая «Волга») была в новинку и собирала толпы мальчишек. «Танк, а не машина», — с уважением говорил Толец. А мне что нравилось в «Волге» — так это штамповка кузова, имитирующего контуры зверя, напрягшего задние ноги перед прыжком, и еще привинченный к передней части капота никелированный олень. У этой оленя не было, остались только дырочки: кто-то, значит, уже отвинтил. А под капотом я не увидел ничего поучительного: довольно грязные механические внутренности, окислившаяся рамка аккумулятора, промасленная тряпка сбоку и на ней гаечный ключ.
Тут хлопнула дверь подъезда, и из него вышел, а точнее, рысцой выбежал парень в кожаной куртке и серой кепочке «с разрезом», лицо у него было красно-загорелое и все лоснилось от пота, он, с кособочась, нес большой ярко-рыжий чемодан. Завидев меня возле машины, он приостановился, утер свободной рукой лицо, но потом добежал оставшиеся несколько шагов и, с облегчением поставив чемодан на кромку тротуара, тонким тенорком сказал: