— Это шпионы, вредители! — убежденно сказал Максимка, когда я кончил. И оглянулся на кирпичную стену у себя за спиной. — Их надо обязательно обезвредить.
А Тоня молчала. Она, правда, перестала улыбаться и просто сидела, задумчиво глядя перед собой.
— Ты что, не веришь? — спросил я ее довольно грубо.
— Нет, верю… — тут же ответила она. И после паузы добавила: — Ивашкевичи богатые.
Меня поразили эти слова: «Ивашкевичи богатые». Мне до сих пор в голову не приходила мысль, что Женька Ивашкевич богат, а мы с Максимкой бедные, что ли?
— А ты у них была? — спросил я резко.
Тоня удивленно посмотрела на меня.
— Нет, не была. Мне мама говорила.
«А мама твоя…» — хотел было сказать я, но вовремя прикусил язык: в самом деле, трудно было даже представить себе, что тетя Капа могла оказаться у Ивашкевичей в гостях. С другой стороны, дружим же мы с Женькой, и сама Тоня могла бы с Маргаритой дружить, если бы они были ровесницы.
Мы, не сговариваясь, поднялись, прошли по переулкам до самой почты, держа Максимку за руки с обеих сторон, потом свернули к «Гастроному» и, обойдя больничную территорию, подошли к нашему дому. Максимка послушно семенил между нами, время от времени озираясь: наверно, он думал, что я запутываю следы.
— Гриша, ты их поймаешь? — спросил он меня.
— Конечно, поймаю, — машинально ответил я, думая о своем.
И мой братишка, вполне удовлетворившись этим безответственным заявлением, успокоился и въехал в подворотню, вися на наших руках и болтая ногами.
А думал я вот о чем: «бедные» — «богатые». Это в душе у меня не укладывалось, но не было ли снисходительности в Женькином голосе, когда он заливал о венецианском зеркале? Откуда, мол, вам знать, все равно не разберетесь. А «бабушкина Жека», которая с таким участием дотошливо расспрашивала меня о нашем жилье, о работе родителей, — может быть, она считала нас бедняками? И Маргарита, которая с такой насмешкой меня всегда разглядывает, — не говорит ли она про себя: «Вот парень из бедной семьи»?
И, словно прочитав мои мысли, Тоня негромко сказала:
— Тебе, наверно, стыдно со мной ходить.
Вот это ход! Я даже споткнулся от неожиданности, а главное — что тут ответишь? «Да нет, совсем не стыдно»? Неубедительно. Вернее было бы разыграть возмущение: «Ты что, с ума сошла?» А она в ответ возьмет и скажет: «Тогда давай дружить». Вот будет ужас! Ну ладно, давай дружить — и что теперь? И понеслась: ходи на голове, топчи зеленую травку, изъявляй всяческие чувства: «Ах, как мне стало хорошо, намного лучше, чем раньше!» Да нет, конечно, не существует такого универсального правила, что всякий, кто предлагает вам дружить, является потенциальным деспотом и вынуждает вас топтать зеленую травку и исходить слюной сентиментов; возможно, это предложение сделано было от глубокого одиночества и неумения исподволь завязать дружбу. Обидеть человека, предлагающего тебе дружить, — все равно что ударить ребенка, щелкнуть его по голове, как сделал я со своим братишкой. Но и соглашаться: «Давай» — мороз по коже. Так я думал тогда, не подозревая, что придет такое время, когда всем золотом мира я готов буду заплатить за одну только фразу: «Давай дружить», которую мне никто больше не скажет…
А Тоня, отвернувшись, ждала ответа, и даже круглое ушко ее покраснело и напряглось от ожидания. Так мы стояли в подворотне, а Максимка болтался с поджатыми ногами на наших руках, и надо было что-то сказать: такая реплика не могла остаться без ответа.
— Ладно, не прибедняйся, — пробормотал я первое, что пришло в голову, и оказалось именно то, что нужно: щека Тонина шевельнулась, и я понял, что она улыбается, как бы готовясь произнести: «Тогда давай дружить». Но Тоня и не собиралась поворачиваться ко мне, она улыбалась исключительно для себя, и у меня отлегло от души.
— Вот что, люди, — сказал я тоном хозяина ситуации, человека номер один. — Обо всем, что я вам рассказал, никому ни слова.