— Эта? — Сапегин кивнул на «Волгу».
— Эта, — ответил я, подойдя и не без гордости видя, что незнакомые люди передо мной расступаются.
— Еще раз попрошу предъявить документики! — грозно сказал Сапегин Коренастому.
— А я еще раз говорю, — осипшим тенорком заорал водитель, — не имеете права требовать! Только органам власти!
— Хорошо, — согласился Сапегин, — будут тебе органы, будет и власть.
— Да пошел ты… — прошипел Коренастый и схватился за дверную ручку машины. — Ненормальные какие-то населяют.
— Подождешь! — возразил Сапегин и взял его за локоть — видимо, довольно крепко, потому что водитель тут же отпустил ручку. Он широко раскрыл рот, чтобы разразиться бранью, рот у него был полон нержавеющих зубов.
Но тут худая женщина в домашнем халате, жена Сапегина, сказала:
— Второй идет, в сером пыльнике.
Поскольку она смотрела на подъезд купеческого дома, все повернулись туда. На крыльце стоял сутулый немолодой человек в светлом плаще-пыльнике с портфелем в руке, за ним из подъезда вышла дородная женщина в нарядном ярко-розовом платье и с золотой театральной сумочкой, которую она держала под мышкой.
— Он? — спросил меня Сергей Иваныч.
Я помотал головой, мурашками покрывшись от предчувствия, что сейчас будет.
Сапегин отпустил кожаную куртку, и Коренастый, словно этого только и дожидаясь, плачущим голосом закричал:
— Николай Евсеич, ну что такое? Привязались тут, за руки хватаются, документы требуют!
— В чем дело? — строго спросил человек в сером пыльнике, подойдя. — Какие проблемы?
Но тут женщина в розовом вырвалась вперед, решительно его отстранила и застрекотала, как пулемет:
— И что это вы здесь выставились? И что это вы уставились? Не видели, как человек уезжает из вашего змеиного гнезда? Ну, так любуйтесь, пожалуйста, на здоровьечко. Коля, садись!
Сапегин метнул на меня недобрый взгляд, поскреб затылок.
— Ты, Нина Петровна, не горячись, тебя-то мы знаем. Переезжаешь, никак? Вещички-то, извиняюсь, твои перевозят?
— А то еще чьи же, наверно, уж не твои! — Женщина в розовом подбоченилась, прихватив толстыми пальцами свою драгоценную сумку.
— А этот гражданин, извиняюсь, кто будет?
— Муж!
Розовая женщина постояла подбоченясь в наступившей тишине и, видимо довольная произведенным эффектом, громко произнесла: «Тьфу!» — и полезла в заднюю дверцу машины.
— Нет, погодите, граждане дорогие! — ободренный тем, что Сапегин озадаченно умолк, Коренастый теперь уже сам крепко схватил меня за рукав рубашки, прищемив мне своими железными пальцами кожу. — Вот тут, значит, этот гаденыш вертится возле машины, как проклятый, а этот вот как с цепи сорвался, документики требует, это значит, вам все ничего?
Пожилой в пыльнике пасмурно взглянул на меня (я чувствовал, что ему самому и тошно, и стыдно), и я понял, что защищать меня от водителя здесь никто не станет и оплеухи — это в лучшем случае — мне, пожалуй, не избежать. Но тут неожиданно за меня вступилась Сапегина.
— А машина-то, между прочим, казенная, — язвительно сказала она. — Мальчик вертится правильно: вы тут личные дела на казенном бензине справляете.
Что здесь началось! Женщина в розовом распахнула дверцу машины и разразилась изнутри крикливой бранью, Сапегина не уступала ей ни в словечке, муж ее угрюмо оправдывался, Николай Евсеич то урезонивал новобрачную, то призывал водителя плюнуть на все и садиться за руль, а Коренастый ругался со всеми сразу, то и дело дергая меня за рукав, как бы желая убедиться, что я никуда не утек.
— Делаешь добро людям, а тебе в глаза тычут!
— Брось, Иван, поехали, времени нет!
— Нашел себе халтурку, левак бесстыжий!
— Сама ты бесстыжая — товарищу помочь!
— Помочь — за государственный счет!
— А ты мой бензин нюхала, государственный или нет? Не нюхала? Ну, так понюхай!
— Ну, ну, полегче, женщина все-таки…
— Ах, все-таки женщина? А какое женщине дело?
Наконец Николай Евсеич, соскучившись, протиснулся между мною и Коренастым, тем самым оторвав его от меня, и сел в машину.
— Иди-ка ты домой, — негромко сказал мне Сапегин, — и больше чтоб твоего духу…
Это был разумный совет, и я, отойдя шага на два в сторонку, повернулся и быстро зашагал к своему дому.
— Нет, погоди! — завопил Коренастый своим тонким, въедливым голосом мне вслед, но, должно быть, его удержали.
Уши у меня горели, когда я пришел к себе во двор. Тони не было, конечно. Максимка и Сидоров качались на качелях, точнее, просто висели в сидячем положении и, ерзая, старались как Мюнхгаузены поднять себя вверх, а бабушка Сидорова, которую вполне устраивало такое положение (и падать низко, и высоко не залетят) бродила вокруг угольной кучи и для чего-то тыкала в нее палкой.