Наверно, лицо у меня сделалось не такое каменное, как я того хотел, потому что мама засмеялась.
— Гришенька, в этом нет ничего плохого, если кто-то тебя любит, — сказала она ласково. — Это надо ценить.
— Да ну еще, — буркнул я. — Ценить! Больно мне надо. И врет он все, этот Максим.
— Не вру! Не вру! — возразил малолетний доносчик и, стрельнув косточкой, попал мне в лоб. — Она сама мне сказала!
— А как она это сказала? — с живостью спросила мама.
— Сказала, что без него она просто не может.
Терпение мое лопнуло.
— Мама, он сочиняет! — сказал я. — Ты извини, но сейчас я ему дам!
Сообразив, что перегнул палку, Максимка отшатнулся в своем высоком стульчике и закрыл нос и затылок руками. По подбородку у него тек вишневый сок. Мне стало жалко сочинителя.
— У, сюся! — сказал я и вытер ему подбородок.
А мама грустно и устало на нас смотрела.
Мне почему-то показалось, что она сейчас начнет плакать, и я поспешно спросил:
— Ну, как твоя репетиция? Все нормально?
Мама скорбно усмехнулась.
— Ай, никому это не нужно и не интересно, — проговорила она.
И в эту минуту к нам позвонили.
— Папа! — закричал я и бросился к дверям.
— Вытащите меня! — запищал Максимка, выкарабкиваясь из тесного стульчика.
Но первой у дверей оказалась мама. Она открыла, на площадке был полумрак, и я из-за маминой спины сначала не разглядел, кто там стоит, и не понял, почему мама произнесла что-то вроде короткого и удивленного «О!»
— Здравствуйте, — сказала, переступая порог, Тоня.
Мне показалось, что линолеум задымился у меня под ногами. Если бы я мог прожечь собою пол и провалиться до первого этажа, я бы это непременно сделал. Ну что за люди эти девчонки! Они как будто для того и родились, чтобы ставить всех в дурацкое положение.
Тоня посмотрела на маму и с какой-то болезненной настойчивостью в голосе сказала:
— Мне надо с Гришей поговорить.
Как будто раньше ей в этом отказывали.
— Конечно, конечно, — ответила мама и, чуть заметно покачав головой, пошла на кухню к Максимке. Я понял так, что эта смелость и ей не понравилась.
— Ну, что такое? — зловещим шепотом проговорил я.
На Тоне поверх платья была шерстяная вязаная кофта пасмурного цвета с обвисшими полами, скорее всего, тети Капина.
— Ты знаешь, Гриша, — тоже шепотом отозвалась Тоня, — я тут сходила к девочкам из школы, они мне дали телефон Ивашкевичей дачи… Они туда в прошлое воскресенье ездили. Ты бы позвонил Рите по тому делу, мало ли что…
Тут только мне пришло в голову, что Тоня потому отослала маму на кухню, что держала слово, данное мне, слово о неразглашении тайны. Другого пути у нее не было.
— А почему, собственно, Рите? — тупо задумавшись, спросил я.
Тоня взглянула на меня и ничего не ответила.
«Ах, ах, у нас все фигуры умолчания, — подумал я. — Ты хочешь послушать, как я разговариваю с Маргаритой? Не будет этого, но позвонить на дачу — идея в целом хорошая. Да, позвонить — и подвести черту».
— Мама, я выйду на десять минут, — сказал я через плечо, — позвонить надо.
— Сходи, сходи, погуляй, — как бы не слыша глагола «позвонить» (а может быть, и в самом деле не слышала? Люди вообще слышат лишь то, что хотят… и что могут), согласилась мама, — только недолго.
— Позвоню и вернусь, — упрямо повторил я.
И мы с Тоней пошли на улицу. Спускались по лестнице молча, я впереди, Тоня сзади. И только когда вышли в сумрачный двор, Тоня спросила:
— Ты рассердился, что я пришла?
— Нет, ну что ты! — развязно, как опереточный актер, ответил я.
Именно как опереточный: после этого ответа можно было распевать комические куплеты. А кстати, вы замечали, что актеры на театральной сцене вообще разговаривают такими преувеличенно бодрыми высокими голосами, как будто им холодно? Особенно это заметно, когда на сцене изображается солнечный день. И чем активнее они показывают, что им чертовски жарко, тем крепче уверенность, что на самом-то деле они мерзнут.
А вечер был теплый, сырой и беззвездный, асфальтовые наши просторы пахли обильной росой, того и гляди, что во всех углах гулко заквакают битумные и гудроновые лягушки.
— Скажи, — спросил я Тоню, идя к подворотне, — а почему ты считаешь, что надо говорить с Маргаритой?
Я, собственно, хотел спросить о другом: действительно ли Тоня сказала Максимке, что не может без меня жить? Но вот — не получилось.
В ожидании ответа я обернулся, и Тоня, шедшая сзади, оказалась со мною лицом к лицу.
— А потому, — сказала она, глядя мне в глаза (в темноте это так нетрудно), — а потому, что… может быть, Рита тогда была дома.