— Нет, подожди! — поспешно сказала Маргарита. — Да подожди же, не бросай трубку! Нервный какой!
— Жду, — проговорил я и покосился на Тоню.
Рука моя, которой я прижимал к уху трубку, мешала мне видеть ее лицо, но я чувствовал, что она хочет мне что-то сказать, и, протянув свободную руку, прижал ладонь к ее губам.
— Кто это там рядом с тобой? — спросила Маргарита.
— Никого, — ответил я, опасаясь, что при слове «Максимка» Тоня снова засмеется.
— А где ты нас видел? — шепотом спросила Маргарита, и Тоня перестала слушать, отступила на свое место и оттуда многозначительно взглянула на меня.
— Не вас, а только его, — сказал я. — Ну ладно, мне пора.
— Нет, не ладно. — В голосе Маргариты прозвучало повелительное: «Обождешь, телефонные разговоры я кончаю сама, когда мне хочется».
Я вспомнил, как Маргарита здесь, в московской квартире, не стесняясь ничьего присутствия, вела длинные, часа по полтора, телефонные беседы, то на столик садясь, то на пол, и из ее реплик ничего нельзя было понять: «Да? Ну и что? Ты так считаешь? А мне-то что? Ах, даже так…» И обрывала разговоры всегда неожиданно: «Ну, и дурак. Спать пошла».
— Нет, не ладно! — сказала Маргарита. — А что ты, собственно, хотел узнать? Очень, кстати, симпатичный дядечка, кинорежиссер с «Ленфильма», зовут его Андрей Коновалов. Я у него буду сниматься на второй роли. Вот так-то, Гришенька. Еще вопросы есть?
Мне уже все было ясно, и Тоня ждала, и надо было кончать этот дурацкий разговор. Режиссер с «Ленфильма»? Ради всех святых, снимайся у него хоть на пятой роли, хоть на десятой. Но меня задело Маргаритино «вот так-то, Гришенька», и я со злостью сказал:
— Вопросов нет. Привет Коновалову.
Маргарита уловила, что я злюсь, и звонко рассмеялась:
— Что, Гришенька, не любишь режиссеров? А то давай, я и тебя пристрою, будем вместе сниматься. Внешность у тебя киногеничная. — Она подождала, не скажу ли я что-нибудь, но я молчал. — И все-таки странно… Так где ж ты его видел?
— Как где? В вашей квартире, конечно. Ну ладно, всего хорошего.
— До свидания, — помедлив, проговорила Маргарита, и я с облегчением повесил трубку.
Минуту мы с Тоней молча смотрели друг на друга. Кабина, покосившаяся, с распахнутой дверью на ржавых петлях, с тусклыми стеклами, с разбитой лампочкой на потолке, была сейчас нашим домом, нам не хотелось выходить.
— Вот видишь, — тихо сказала мне Тоня, — все разъяснилось.
— Да, ты была права, — так же тихо ответил я.
Должно быть, в моем голосе слышалось разочарование, потому что, подумав, Тоня сказала:
— Но все равно надо было проверить. Мало ли что…
— Да, конечно, — ответил я. — Мало ли что.
Я протянул руку, чтобы снова коснуться ее косы, но Тоня отвела мою руку и сказала:
— Не надо, я домой, мама будет ругаться.
— Ты ж говоришь, она у тебя добрая, — возразил я, почувствовав себя задетым.
— Добрая, — упрямо ответила Тоня. — Ей только трудно. — И без всякой видимой логики добавила: — Я скоро работать пойду. На шарикоподшипниковый. Ученицей. И буду сама себе хозяйка.
Я посмотрел на нее с удивлением:
— А как же школа?
Тоня пожала плечами, и в кабине у нас стало тихо. Я смотрел на Тоню во все глаза: надо же, сама себе хозяйка! Круглолицая девчонка в длинной вязаной кофте с чужого плеча, в классики сегодня играла, а туда же — «хозяйка». И в то же время я чувствовал, что все именно так и будет: я уже видел ее заранее — в белом халате и белой косынке, завязанной до самых бровей, чтобы волосы не падали на рабочий стол… впрочем, так, кажется, одеваются работницы часовых заводов. А брови у нее были красивые, в широкий разлет, они как бы помогали глазам распахнуться. И еще одно, что делало ее лицо миловидным: соотношение глаз и губ, их линии как-то неуловимо повторяли друг друга. А вот нос был невзрачным — маленький носишко, иконописным его никак не назовешь, греко-римским — тем более. Теперь-то, по прошествии лет, я знаю, у кого был точно такой же носишко. Сикстинская мадонна с шарикоподшипникового завода… Да, она именно так и сделала, как сказала, и стала себе хозяйкой, но вот зачем она в тот вечер заговорила об этом со мной? Тоня как будто ждала от меня каких-то слов, утешения ли, протеста — не знаю, но я не сказал вообще никаких слов, я просто молчал, как болван, слишком занятый самим собою.
— Скажи мне, Гриша, я некрасивая? — шепотом спросила она и приблизила ко мне свое круглое личико, слабо светившееся в темноте.
Она это сделала так глупо (теперь бы я сказал «трогательно и искренно»), что я засмеялся.