— Пусто… — сказала она упавшим голосом.
— Ну, ну, спокойно, — строго ответил я. — Только без паники. Что здесь было?
— Бумаги… — прошептала Маргарита.
Я еще ни разу не видел, как люди бледнеют от страха: от злости — сколько угодно, но от страха, теперь-то я знаю, бледнеют не так. Кровь отлила от ее лица так внезапно, что даже губы сделались голубыми. Голубыми, как белки глаз. Видимо, смысл сказанного только-только до нее дошел.
— Какие бумаги? — спросил я. — Или не знаешь?
— Откуда я знаю… — еле шевеля губами, неживым голосом ответила Маргарита. — Ценные…
Тут я с полным правом вынул из кармана куртки лупу, осмотрел кромку ящика и язычок замка, провел платком по шершавому фанерному дну. Платок остался почти чистым.
— Ай, — тихо сказала Маргарита и, махнув рукой, побрела из кабинета в коридор. — Дура я, дура, обрадовалась…
Ей не нужно было объяснять, какими изысканиями я занимаюсь. «Вот тебе, голубчик, и вторая роль, — подумал я. — Ты на второй, а кто-то на первой».
Оба остальных ящика с замочками в этом шкафу были тоже не замкнуты и пусты, в нижних (без замочков) остались нетронутыми, видимо, менее ценные бумаги. То же самое и в правом шкафу: закрывающиеся ящики пусты, в остальных все цело. Дешево и сердито: куда как просто понять логику аккуратной старушки и забрать то, что запирается на ключ, а во всех прочих бумажонках нет смысла копаться.
Я пошел искать Маргариту. Она сидела в своей комнате на тахте почти в той же позе, которую я подсмотрел с пожарной лестницы. Вот она, эта лестница, из окна ее прекрасно видно. Я еще раз увидел себя висящим там, за окном, на морозе, и уши мои вспухли от стыда. «Так тебе и надо, болван, — сказал я себе в сердцах, — всю жизнь теперь будешь мучиться». И в то же время сердце у меня сжалось от радостного сознания, что вот он я — стою в этой комнате, куда лез, рискуя жизнью, чтобы только взглянуть.
Плащ Маргариты, который она приволокла с собой, теперь потихоньку, как живой, шелестя, сползал со стула на пол. Сама Маргарита, подобрав под себя ноги, полулежала, опустошенно глядя в пространство погасшими глазами и водя по губам прядкой волос. Губы у нее сейчас были ярко, даже огненно-красные, а лицо еще больше побледнело.
— Клипсы пропали, — вяло проговорила она, когда я вошел.
— Какие клипсы? — глупо спросил я, думая совсем о другом.
— Ну какие… Чешские. Черный овальчик такой из вороненой стали, а вокруг хрусталики.
— Дорогие?
— Да не особенно. Тридцать пять рублей. Просто хорошенькие. Я их любила. Вот здесь, — она хотела, наверное, протянуть руку и показать, но рука только слабо шевельнулась, — вот здесь, на столе, оставила.
Я подошел к столу, придвинутому вплотную к подоконнику, выглянул в наш двор. За пеленой дождя виднелось дальнее крыло нашего дома, окно в детской, где Тоня читает Максимке казахские сказки…
Вот так и он, Кривоносый, стоял вчера возле этого окна, руками он, наверно, опирался о столешницу… Ай, какая досада! На краю стола остались отпечатки и правой, и левой моей пятерни. Тоже мне сыщик! Я осторожно стер следы Маргаритиным платочком — свои и, наверное, Кривоносого, если он не был осторожнее, чем я. Маргарита ничего не заметила: чудачка, она горевала об утраченных дешевеньких клипсах. Впрочем, это сейчас я считаю их дешевенькими, тогда-то тридцать пять рублей (по-теперешнему три пятьдесят) представлялись мне вполне солидной суммой, тем более что о стоимости подлинных драгоценностей я имел лишь смутное представление. Вороненая сталь, хрусталики… Просто попались мерзавцу под руку, взял и положил в карман. Может, у него дочка есть… Или нет, подарит какой-нибудь дурочке, мечтающей сниматься в кино.
— Послушай, Маргарита, — сказал я, повернувшись к окну спиной.
Но Маргарита меня не слышала, она плакала, уже не вытирая слез, и все водила прядкой волос по губам.
Я тронул ее за плечо, худое и горячее, она вздрогнула, подняла на меня свои черно-медовые мохнатые мокрые глаза. Лицо у нее было уже совершенно деформированное от рева, нос и губы распухли.
— Кончай слезы лить, успеешь еще, — сказал я. — Ты вот что мне скажи: на дачу бабушка взяла с собой какие-нибудь бумаги?
— Взяла, — судорожно вздохнув, ответила Маргарита, забрала у меня платок, вытерла щеки и высморкалась. — Одну папку, большую такую, с четырьмя тесемками. Но это рукопись, она всегда на столе у нее лежала.
— Ты уверена, что рукопись?
— Конечно. Мы с Женькой ее читали.
— Интересно?