Свисток Максимку огорчил: у него не хватало сил выдуть настоящую трель. В другое время Макс раскапризничался бы, но тут он только вздохнул и сунул бесполезную бирюльку в карман: он морально готовился к вступлению в вертящиеся двери.
Мы вновь подошли к подъезду гостиницы, и меня замутило. Вертящихся дверей я и сам побаивался, да и вообще в гостиницах никогда не бывал. Я взял Максимку на руки, выждал фазу (устрашало то, что впереди вместо входного отверстия виден был лишь окованный медью тупик), Максимка крепко обхватил меня за шею, и мы сделали решающий шаг. Все зарокотало вокруг нас, потемнело, завертелось, настойчиво подтолкнуло сзади — и мы оказались в сухом и теплом вестибюле. Спустив брата с рук, я оглянулся на дверь — Тони не было. Обе двери тяжело и лениво вращались, внутри одной из них вдруг мелькнуло блеклое платье с «фонариками». Видимо, Тоню вынесло на улицу и опять загребло вовнутрь, потому что через минуту я увидел прямо перед собою ее круглое растерянное лицо. Я рванулся вперед, схватил Тоню за руку и втащил ее в вестибюль. Вид у нее был ошеломленный и жалкий.
— Ой, как страшно! — пролепетала она, судорожно оправляя обеими руками платье. — Страшнее даже эскалатора!
И громко засмеялась. Манерности девчачьей в ней не было ни капли: что думала, то и говорила, поэтому с нею было легко. И в то же время я смутно догадывался, что эта легкость — не самоцель в отношениях между людьми. В самом деле, где написано, что с человеком должно быть легко и просто, и тогда это будет хорошо? Тоня была проста и естественна, как речная вода, которую на некоторых языках называют сладкой, а у нас — пресной.
— А где твой зонтик? — сердито спросил я.
Тоня посмотрела на свои пустые руки и охнула:
— Гришенька, на улице остался!
Как приятно совершать подвиги, которые тебе самому недорого стоят! Я мужественно вошел в латунный цилиндр двери, погрохотал на месте и оказался на улице. Зонт валялся на гранитных ступенях, я подобрал его и вернулся «к своим».
— Мне бы знаешь что было! — благодарно сказала Тоня.
«Да уж знаю, — подумал я мрачно, — и догадываюсь, что тебе будет сегодня — из-за меня».
Гостиничный вестибюль поразил нас своей парадностью: высокий, как театральный зал, с двумя ярусами галерей, с прямоугольными мраморными колоннами. Женщина в василькового цвета униформе, сидевшая слева за столиком, внимательно нас осмотрела, но ничего не сказала. Я подвел своих ребятишек к парфюмерному киоску, киоск был закрыт, но сильно благоухал «Ландышем серебристым». Неподалеку между колоннами поставлен был мраморный столик, но обе стороны его — пузатые кожаные кресла.
— Сидите здесь, — сказал я Тоне и Максимке, — я схожу и вернусь.
— Гриша, близко не подходи, — умоляюще проговорила Тоня, — чтобы он тебя не заметил.
Максим серьезно посмотрел на меня из-под капюшона и ничего не сказал. Тоня присела перед ним и начала расстегивать пуговки его дождевика, а я пошел между колоннами, чувствуя спиной, как они оба смотрят мне вслед.
В вестибюле было гулко, как на вокзале, людей совсем немного, всего лишь трое-четверо человек неподвижно сидели в креслах, держа на коленях газеты и журналы.
И тут я увидел его и Маргариту. У Маргариты достало соображения посадить своего режиссера так, чтобы он не видел моего приближения. Я мог сколько угодно разглядывать узкий остриженный под скобку затылок Маргаритиного знакомца (мода на длинные мужские локоны тогда только-только начинала зарождаться), небрежно расслабленный воротник белоснежной нейлоновой рубашки, торчащие хрящеватые уши с длинными, как у Будды, мочками… И как это я не обратил внимания на уши Кривоносого? Я б по ушам его сразу узнал. Коновалов сидел вполоборота к Маргарите, небрежно бросив руку на спинку ее кресла. Ее лицо, совсем не оживленное, а как бы осунувшееся, маленькое, затерянное среди спутанных дождем волос, я видел прекрасно: Маргарита волновалась, несмотря на свои «сто процентов», абсолютного доверия к собеседнику у нее не было, и большие темные глаза ее напряженно следили за моим приближением. Наверно, она плохо слушала то, что говорил ей, жестикулируя свободной рукой, Коновалов, потому что он вдруг оглянулся, но мельком, и я не успел разглядеть его лица, да и остановился чересчур далеко.