Мы подкатили к дому Ивашкевичей, с облегчением вышли. Похоже, Маргарита уже успокоилась: она стояла, сунув руки в карманы своей блестящей мантии, и, чуть склонив голову к плечу, разглядывала меня с сосредоточенным любопытством. Я знал, что просто так она не уйдет, за нею должно было остаться последнее слово, и ждал этого слова и не хотел, чтобы она уходила.
— Гришка дурак! — сказала вдруг Маргарита и мало что высунула язык, еще и произнесла при этом нечто вроде: «Ме-э!»
Потом, с сознанием исполненного долга, гордо, как королевская дочь, прошествовала в свой подъезд. Я молча смотрел ей вслед: что бы там ни было, вместе с нею ушел праздник. Есть люди будничные и есть праздничные, это совсем не значит, что первые озабочены только собою, а вторые доставляют радость другим. Как раз Маргарита была только собой озабочена, но я все время видел ее, как в кино, крупным планом, и вот она унесла крупный план с собою, унесла свое гневное, заплаканное и торжествующе смеющееся лицо, унесла свои огромные, во весь экран распахнутые глаза, и все вокруг сделалось не таким, когда за ней бухнула тяжелая дверь.
Тоня стояла рядом со мной и Максимкой, обхватив руками свои голые руки, ее крыжовниковые глаза мерцали, как зеленые дождинки на мокром стекле, ее фигурка, крепкая и в то же время обманчиво слабая, выражала готовность идти за нами, куда я скажу. Должно быть, она решила, что Маргаритина выходка меня обозлила, потому что, выждав какое-то время, она неуверенно произнесла:
— Гриша, а может, ты его и в самом деле не видел?
Она как будто нарочно подстраивала для меня возможность вспылить, и я, мелко, подленько обрадовавшись, взвился.
— А! И ты туда же! — заорал я, так что прохожие стали замедлять шаги и оглядываться. — Вы все меня шизиком считаете! Ну, и катитесь, без вас обойдусь!
— Не кричи на меня, пожалуйста, — тихо сказала Тоня, когда я умолк. — На Риту ты не кричал.
— Все вы одинаковые, — сказал я, сбавив тон, и вдруг она повернулась и пошла к дому.
Это было несколько неожиданно, хотя, в сущности, именно этого я и добивался.
«Вот и славно, — сказал я себе, — теперь, по крайней мере, никто не будет путаться под ногами».
Должно быть, я долго стоял на краю тротуара, потому что Максим подергал меня за рукав.
— Гриша, а Гриша! — сказал он тревожно. — Я тебя шитиком не считаю.
— Не «шитиком», а «шизиком», — поправил я. — Пойди догони Тоню и отдай ей зонтик. А я тебя здесь подожду.
И Максим, грохоча сапогами и волоча за собой по асфальту зонтик, побежал вперед. Тоня шла, опустив голову, не спеша, как будто ожидая, что ее позовут, и, услышав топот Максима, обернулась. Приняла от него зонтик, погладила его по голове и, взглянув на меня еще раз, вошла в подворотню.
25
Уже на площадке мы с Максом поняли, что папа приехал: от нашей квартиры пахло железнодорожным коксом и другими городами, папа всегда привозил этот запах с собой. Мы зазвонили как сумасшедшие, хотя у меня были ключи, но пока их достанешь!
На пороге Макс подпрыгнул, чуть не выскочив из своего дождевика, папа подхватил его на руки, и мне, как это всегда случалось, пришлось топтаться в отдалении.
— Ну почему, ну почему ты вчера не приехал? — повторял Максим, взяв папу обеими руками за колючие щеки и поворачивая его лицо к себе.
— Да потому, что я приехал сегодня! — смеясь, отвечал папа. — Или ты хотел, чтобы я сегодня не приезжал?
— Нет, я хочу, чтобы ты приезжал каждый день!
— Ну, тогда мне каждый день и уезжать придется.
Я терпеливо ждал: первые минуты, я уже говорил, всегда принадлежали Максимке, и только потом, когда папа предлагал ему заглянуть в чемодан, Макс слезал с его рук и принимался выкапывать из чемодана подарки. На сей раз это оказались игрушки из желтой, сухо звенящей глины, обожженные, но не раскрашенные: паровозик с лихой пузатой трубой, автомобиль с раскоряченными колесами, матерый танк, вот только дуло у него откололось в дороге. Малыш есть малыш, игрушками он у нас не был избалован, и через пять минут, скинув свой дождевик, он уже с увлечением возил эту глиняную технику по полу. Тогда мы с папой и поздоровались.