— Про бумаги? — насмешливо переспросил он. — Про какие про бумаги?
Стиснув зубы, я ждал.
— Вот что, милай, — сказал мне Женька. — Выпей брому, скушай джему и жди меня во дворе. Через два часа я буду. Пойдем ко мне, там разберемся.
— К тебе мы не пойдем, — возразил я.
— Это почему?
— А потому что ты ключ посеял.
Это был удар ниже пояса, но Женька довольно быстро оправился.
— Подумаешь! — беспечно сказал он. — Я у Ритки возьму.
— Так она тебе и дала!
— Ну, у бабки!
На эту реплику я ничего не ответил. Женька долго молчал и сопел в трубку, собираясь с мыслями.
— В общем, так, — сказал наконец я. — Ты мне говоришь, какие баки ты заливал криво… в смысле — своему Игорю, а я тебе говорю, где мы с тобой через два часа встретимся. Нет — не надо, обойдусь без тебя.
— Ты ж его не знаешь, — пробормотал Женька. — И в глаза никогда не видал.
Этого мне было и нужно. Я быстренько, без запинки, как стихотворение, повторил свой словесный портрет Кривоносого и не без издевки спросил:
— Ну как, похож?
— Так, вчерне, — нехотя признал Женька. — Ну, давай, говори, где встретимся. Можно часа через полтора…
— Нет, сначала ты! — остановил его я. — Сначала ты скажи: про бумаги был разговор?
— Ну, допустим, был, — буркнул Женька. — А что это меняет?
— Приврал небось? В смысле — присвистнул?
— Да так, самую малость! — Женька хохотнул. — Пушкина туда напихал, Вольтера, Паскаля, Ферма… всего понемногу.
О Паскале и о Ферма я слышал впервые в жизни, и как-то не вязались эти изысканные имена с дураковатой внешностью Кривоносого.
— Молодец! — сказал я. — Ладно, приезжай. Жду тебя на «Маяковке», в конце зала, где нету выхода.
— А почему на «Маяковке»? — спросил Женька.
— Так надо.
Я вовсе не собирался ехать на станцию метро «Маяковская», делать мне там было решительно нечего. Но мне нужно было, во-первых, нейтрализовать Женьку, чтобы он, занятый дорогой, не предпринял каких-либо самостоятельных шагов, а во-вторых, должен же был я хоть как-то отплатить ему за «ранний интерес к женщинам». Пусть подождет.
Мы назначили точное время, сверили часы (он — свои, я — «телецентровские») и по-деловому распрощались.
В отделе кадров МГУ со мною вначале разговаривали очень сухо. Дать телефон отказались, адрес тоже (я думаю, не надо объяснять, что мне нужен был телефон или адрес вдовы профессора Еремеева): должно быть, мой мальчишеский тенорок наводил их на мысль о назойливом абитуриенте.
— Какую ты школу окончил? — строго спросила женщина из отдела кадров.
Я ответил в том смысле, что еще учусь.
— Ну, и зачем тебе нужен профессор Еремеев? — спросила она, заметно смягчившись. — Ты что, его знакомый, родственник?
На этот случай у меня была заготовлена легенда. Взволнованно и сбивчиво, слегка заикаясь (что мне вообще-то не было свойственно, но тут инстинкт подсказал, что связная речь вызывает впечатление подготовленности), я рассказал, что на дачу профессора Еремеева в поселке таком-то (тут я, естественно, не погрешил против истины) приехали родственники из Сыктывкара, а дверь на замке, а им сказано было, чтобы они ехали прямо на дачу, и московского адреса они не знают и вообще не знают Москвы, а мне все равно было ехать в город, а имя-отчество я впопыхах не спросил, а то бы через справочное бюро…
Про имя-отчество — это тоже была домашняя заготовка.
— А ты откуда звонишь? — спросила женщина.
— С вокзала, конечно, — быстро ответил я. — Люди же ждут.
Счастье мое: ей в голову не пришло, что родственники из Сыктывкара могли бы позвонить с любой соседней дачи.
— Тогда подожди, — сказала женщина, — я сейчас выясню.
И громко закричала:
— Тамара!
О чем они там совещались с Тамарой, не знаю, но в итоге стало ясно, что никакого профессора Еремеева в МГУ нет, и это огорчило не только меня, но и мою собеседницу.
— Ох, уж провинция-матушка, — сказала она. — Для них любой московский вуз — МГУ. А что он читает, твой Еремеев?
— Да он ничего не читает! — возразил я. — Он умер недавно.
— Ах, вот как, — сказала женщина. — Тогда подожди.
И снова закричала:
— Тамара!
По-видимому, без этой Тамары она не могла никак обойтись.
Минуту спустя трубку взяла сама Тамара. У этой женщины, как я и предположил, исходя из ее имени, был густой сочный голос, который в опере принято называть «меццо-сопрано».
— Откуда ты, мальчик? — спросила она.
Я повторил: из дачного поселка такого-то.