И в это время из-за увала вывернул грязный лобастый автобус.
— Да нет, не стану ждать, — сказал я с облегчением.
Чувствовал я себя прескверно: мне хотелось поскорее уехать.
Коновалов внимательно посмотрел на меня своими блеклыми глазами, вынул спичку изо рта.
— Ну-ну, — сказал он, усмехаясь, — ладушки. А скажи, Кузнецов, затряслись у тебя поджилки, когда ты меня сегодня увидел? Ведь затряслись, признайся?
Я гордо молчал.
— Вот что я скажу тебе по секрету, — проговорил Коновалов и, подойдя ко мне совсем близко, наклонился к моему уху, так что я почувствовал его тяжелое нечистое дыхание. — Ты абсолютно прав, друг Григорий: все вокруг действительно дураки. Кроме нас с тобой, естественно. Но доказывать им этого не надо: они не любят. Надо просто уметь этим пользоваться.
Я брезгливо поежился и отступил на один шаг: еще не хватало, чтобы этот тип меня чем-нибудь заразил.
Но Коновалов этого не заметил. Вдруг взгляд его обострился, стал вдохновенным, он вскинул руку в каком-то вражеском приветствии и трубно закричал:
— Шеф! Эй, шеф! Такси!
Где он усмотрел такси в этом глиняном безумии, среди желтых насыпей, жирных оползней и скользких луж, трудно было даже вообразить. Мой автобус трудно подползал к остановке, разгоняя колесами рыжую жижу.
— Главное, не теряйся: крепко целуй Ивашкевич, чтобы потом не жалеть! — бросил мне Коновалов и, широко размахивая полами плаща, крупными прыжками помчался через дорогу.
Сидя на покосившемся диванчике автобуса, я посмотрел сквозь дочерна заляпанное стекло — и не увидел ни «режиссера», ни машины. Как будто Коновалов провалился сквозь землю, как будто вздыбившаяся земля поглотила его вместе с перстнем и галстуком.
Но думалось мне об этом вяло, лениво. И так было противно, мерзостно на душе. Я ехал домой, в свой надежно асфальтированный центр, чувствуя звон в ушах, тошноту, головокружение — и полное равнодушие ко всему.
30
Две недели я очень странно болел: без температуры, без кашля и головной боли, просто апатично лежал на своей тахте, накрытый простыней, и неподвижно глядел прямо перед собою, не имея сил ни есть, ни говорить, ни даже шевелить руками. Папа кормил меня с ложечки, Максим подходил к моей постели и настойчиво взывал: «Гриша, Гриша!» Я силился ему улыбнуться, хотел сказать, чтобы он отошел подальше, потому что этим можно заразиться, как заразился я, но не говорил ничего, только лежал и смотрел. Нет, я делал все, что было настоятельно необходимо: открывал рот, когда требовал врач, садился и вставал, с усилием отвечал на простые вопросы, но никаких добровольных действий не совершал, даже мысль о том, что неплохо было бы приподняться и повернуть подушку более прохладной стороной, — даже мысль об этом пустяковом движении вызывала у меня сердцебиение и болезненную испарину.
Так я никогда и не узнал, как же прошел тот маленький праздник, к которому долго готовилась моя бедная мама. Папа и Максим были на этом концерте, папа уверял, что мама пела просто прекрасно, но, должно быть, что-то оказалось все же не так, потому что больше мама ни на какую самодеятельность не оставалась, и эстрадное платье, заказанное по настоянию отца в первоклассном ателье, там же, в ателье, было продано.
Хорошо помню день, когда я очнулся от своего оцепенения. Утром Максим вошел в детскую и шепотом спросил, можно ли ему взять мое увеличительное стекло. «Ну, конечно, бери», — громко сказал я и сам удивился звуку своего бодрого голоса. Было воскресенье, мама и папа мирно чаевничали на кухне. Макс не стал тянуться за увеличительным стеклом, он странно посмотрел на меня, побежал на кухню и закричал: «Гриша расколдовался!»
К чести моих родителей, надо сказать, что они не утруждали меня расспросами даже тогда, когда я поднялся, стал ходить, двигаться и разговаривать, как все нормальные люди. Только перед самым началом школьного учебного года я собрался с духом и рассказал папе обо всем: о явлении Кривоносого, о сатанинской серой «Волге», о нашем с Маргаритой самостоятельном расследовании, о поездке в гостиницу, о феномене Коновалова и о моей злополучной поездке на Третью Домостроительную.
И вот тогда отец сказал мне слова, которые я запомнил на всю жизнь… Позднее я нашел их у Достоевского, но думаю, что отцу они явились сами собой.
— Умный ты парень, да чтобы умно поступать, одного ума мало.
Сколько раз потом корил я себя, что не спросил у отца, что же еще, помимо ума, нужно для того, чтобы поступать умно, но все было как-то не вовремя, стыдно, неловко, а у отца, несомненно, был свой ответ на этот вопрос, ответ, которого я теперь никогда уже не узнаю.