Как раз в тот день Ивашкевичи вернулись с дачи. Я еще не виделся с ними, мне было не по себе, я почему-то чувствовал себя перед ними виноватым. А папа не поленился, пошел к «бабушкиной Жеке», но Александра Матвеевна как-то не очень серьезно ко всему этому отнеслась: бумаги она в доме больше держать не намерена, новый замок Женечка уже врезал, а возбуждать какое-то дело и беспокоить занятых людей у нее нет оснований. «Я прожила свою жизнь так, — сказала она, — что у меня нечего украсть, кроме памяти».
Да, Женечка врезал новый замок — причем по собственной инициативе, приехал для этого специально с дачи, чем очень удивил свою бабушку. Как я и предполагал, после моего повторного звонка он предпринял самостоятельное расследование. Правда, он сделал это с опозданием на два дня: столько времени понадобилось ему, чтобы «расколоть» Маргариту. Женька не без гордости сообщил мне, что кое в чем преуспел: выяснил, что никакого Коновалова на «Ленфильме» отродясь не бывало и что бывший тренер по плаванию и джиу-джитсу на другой день после моего визита в телевизионное ателье съехал с квартиры и исчез в неизвестном направлении. Парень же в черной рубашке, которого мне представили как Игоря, носит совсем другое, ничем не запятнанное имя и на все вопросы отвечает просто и недвусмысленно: «А пошли вы все… не знаю куда».
Ну, разумеется, они меня провели, два подлеца, два наглых, взрослых, сильных, уверенных в своей безнаказанности, сговорившихся между собой подлеца. Стоило мне там, в телевизионном ателье, сделать всего два шага, поднять толстую крышку прилавка и заглянуть за фанерную дверь — я увидел бы там помертвелое лицо Кривоносого. Одно только, пусть слабое, утешение: все-таки он меня боялся, этот подлец, прятался от меня, от подростка, сидел там, за перегородкой, скорчившись и стуча зубами, пока более хитрый его сообщник со мной разговаривал.
Мне так и не удалось добиться от Женьки признания, чем он, собственно, их приманил. Точнее, не их обоих, а одного Кривоносого: Коновалов был, очевидно, умнее, Женька не смог бы купить его на свою болтовню. Но в одиночку «тренер» никак не мог справиться, мешала блуждавшая то в город, то на дачу непредсказуемая Маргарита. Сам Женька, охотно обсуждая свершившееся, обрывал меня всякий раз, когда я затрагивал тему вольтеровских писем: «Да что тебе далась эта ерунда? Дело в другом!» Он больше распространялся о том, как кривоносый Игорь настойчиво расспрашивал его о планировке квартиры, но мне это представлялось сомнительным: человек с заранее обдуманным намерением не стал бы так долго возиться с Женькой и, уж конечно же, не появлялся бы у Ивашкевичей на даче. А он появлялся — на правах доброго соседа, по меньшей мере, два раза, и Маргарита с ним тоже виделась, но ей и в голову не пришло, что этот «микроцефал» может вломиться в их московскую квартиру. Должно быть, облик элегантного режиссера Коновалова был в ее глазах не таким абсолютным, чем-то он Маргариту тревожил, несмотря на все его «ладушки», и стоило мне подать телефонный сигнал — эти тревоги обрели конкретную форму.
Да, Коновалов был прав: словесный портрет, особенно в любительском исполнении, годится лишь для детективной литературы. Это там, в детективах, по словесным портретам сразу всех узнают: «Высокий, худощавый, темноволосый? Так это ж Петров!» В жизни все не так просто. Малорослый не скажет про коренастого, что тот коренаст: ему даже в голову не придет это слово, а если и придет, то смысл в него он вкладывает совсем не тот, что вы, двухметровый акселерат. В Латвии сказать «блондин» — значит почти ничего не сказать, а грузину будет трудно даже произнести словосочетание «жгучий брюнет». Разве что в ироническом смысле. Густые брови? А что такое «густые»? Гуще, чем у вас? А у вас они дремуче-косматые. Что тогда, кого вы назовете тогда густобровым? Вот и не сработал мой словесный портрет Кривоносого: его лицо стояло у меня перед глазами, нарисованное лишь теми штрихами, которые мне запомнились (Маргарите запомнились другие), я бы узнал этого человека среди тысячи, но стоило мне начать описывать это лицо, как перед глазами слушателей возникали какие-то другие лица, одно с другим совершенно не схожие. Словечко «кривоносый» только запутывало картину: я произносил это слово — и видел того человека, а Женька, к примеру, уверял, что Игорь, несмотря на рыбьи глаза, был, в общем-то, симпатяга (рыбьи глаза! Вы слышали от меня что-нибудь подобное? И можно ли темные глаза назвать рыбьими?), и только Маргарита без особой охоты признала, что Кривоносый в известном смысле был действительно кривонос.