На перевале к Денверу семнадцатилетняя лыжница не справилась с управлением на снежной дороге, ее «фольксваген» врезался в гору, перевернулся и рухнул со скалы. Удивительно, но одна лыжа в багажнике ее «жука» осталась совершенно целой, тогда как другая превратилась в щепки. Ее голова пробила ветровое стекло. А тело осталось в машине.
Дороги между факторией в Камероне и Пажем в Аризоне были самыми ужасными в мире. И никого не удивило, что погибла восемнадцатилетняя блондинка — модель из Феникса, врезавшись в припаркованный у обочины микроавтобус. Она ехала со скоростью свыше ста миль в час, ее друзья этому ничуть не удивились и сообщили, что она часто превышала скорость, особенно если ехала ночью. В микроавтобусе погиб спящий ребенок, остальные члены семьи попали в больницу. О «датсуне» с номерными знаками Юты не упоминалось.
И Стенли стал вспоминать. В его памяти не осталось больше тайников, где бы можно было все это хранить. Он вырезал из газет фотографии жертв. Они снились ему по ночам. И в этих снах они постоянно ему угрожали, поэтому заслуживали такого конца. И каждый раз сон оканчивался оргазмом. Но самые сильные спазмы экстаза он переживал тогда, когда на шоссе случалось столкновение.
Шах. И мат.
Прицел, пли.
Три, четыре, пять, я иду искать.
Игры, игры, а потом — момент истины.
«Я болен».
Он сосал кончик своей биковской четырехцветной ручки.
«Мне нужна помощь».
Зазвонил телефон.
— Стен? Это Лиз.
«Привет, Лиз»
— Стен, ты что, не хочешь со мной разговаривать?
«Иди к черту, Лиз».
— Стен, в какие игры ты играешь? Не звонишь девять месяцев, а когда я сама звоню и пытаюсь поговорить, тупо молчишь.
«Переспи со мной, Лиз».
— Я с тобой разговариваю, а?
— Да, со мной.
— Ну и почему же ты молчишь? Стен, ты меня пугаешь. Ты в самом деле меня пугаешь.
— Извини.
— Стен, что случилось? Почему ты не звонил?
— Ты была так мне нужна.
Ах какая мелодрама. Но это правда.
— Стен, я знаю. Я вела себя, как последняя сука.
— Нет, нет, вовсе нет. Просто я хотел слишком многого.
— Стен, я скучаю по тебе. Я хочу быть с тобой.
«Нет, не хороните меня в одинокой степи, где гуляет на свободе ветер да воют койоты».
— Давай сегодня? У меня?
— Хочешь сказать, что сегодня снимешь священный пояс целомудрия?
— Стенли, не будь таким гадким. Я по тебе скучаю.
— Я приду.
— Я люблю тебя.
— Я тоже.
Спустя несколько месяцев Стенли уже не был до конца в этом уверен, вовсе не был. Но Лиз стала для него соломинкой, за которую хватается утопающий.
«Я тону, — сказал себе Стенли — Умираю. Мorior.[1] Moriar. Mortuus sum».
В те времена, когда он встречался с Лиз, когда они еще были вместе, Стенли не играл в игры на скоростном шоссе. Стенли не смотрел, как умирают женщины. И ему не приходилось прятаться от самого себя даже во сне.
«Caedo.[2] Caedam. Cecidi».
Вранье, вранье. Когда это случилось в самый первый раз, он еще встречался с Лиз. Он перестал только после того, как… после того… Лиз не имеет к этому ни малейшего отношения. И ничто ему не поможет.
«Despero.[3] Desperabo. Desperavi».
Потом он сделал то, чего хотел меньше всего. Он встал, оделся, сел в машину и поехал на шоссе. Он пристроился за женщиной в красной «ауди». И стал ее преследовать.
Она была молодой, но машину вела хорошо. Он шел за ней от Шестой Южной до того места, где шоссе разветвляется, I-15 идет дальше на юг, а I-80 сворачивает на восток. До самого последнего момента она держалась в крайнем правом ряду, потом резко свернула и, перескочив через две полосы, оказалась на I-80. Стенли не собирался так просто ее упускать. И рванул наперерез. Громко загудел автобус, раздался скрежет тормозов, «датсун» Стенли занесло на двух колесах, он потерял управление. Мимо промелькнул фонарь.
А Стенли оказался на I-80, он ехал за «ауди» на расстоянии нескольких сотен ярдов. Он быстро сокращал разрыв.
«А дамочка шустрая, — говорил себе Стенли. — Ты шустрая, дамочка. С тобой я, похоже, ничего не добьюсь. Сегодня никто. Сегодня никто».
Он хотел сказать, что сегодня никто не умрет, и понимал, что именно это он и говорит (надеется, отрекается), но не разрешил себе произнести это вслух. Он вел себя так, будто в машине у него висел микрофон, записывающий каждое его слово для потомства.