— Это правильно, Ангел, я бы тоже, наверное, намылился, но кому я там нужен? Там своих легавых как грязи! Вон, все фильмы по «ящику» только про них и показывают! Да и по возрасту уже поздно, и языков я не знаю. Потом, нужна какая-то зацепка, — у меня и с этим слабовато!
— А ты поезжай как жертва репрессий сексменьшинств. Мне друзья про такую историю рассказывали. — Шмель оживилась, ее лицо обагрилось румянцем. — Представляешь, один парикмахер с такой легендой пытался там остаться, его внимательно выслушали и разрешили остаться до выяснения всех обстоятельств. И куда, как ты думаешь, его поселили? В барак к двухметровым неграм.
— Для проверки, что ли? — Рамиз прекрасно знал об однополой страсти своей давней знакомой, она даже не один раз делилась с ним своими переживаниями. — Пассив или актив, да?
— Ну да! Эти люди его потом спрашивают: проверили? А он им отвечает: проверили, а сам, говорят, очень изменился. — Ангелина дошла за милиционером до того места ее квартиры, где на стене в гостиной между двумя окнами, выходящими на Марсово поле, висела старинная картина с изображением изломанных, словно рогатых, деревьев и красного, словно кровавого, заката. Капитан очень любил из всего немалого собрания Шмель именно эту картину и мог подолгу возле нее простаивать, вглядываясь в потрескавшееся полотно, словно вчитываясь в одному ему заметные слова. — Они говорили, он потом за одного из этих гигантов секса замуж вышел.
— Еще бы! Тут любой изменится! В тюрьме, знаешь, люди тоже со временем наизнанку выворачиваются. — Шалманбеков повернулся к хозяйке и обнял ее за плечи. — Я тебе очень сочувствую, Ангел, поверь. Это честно.
— Да я верю, верю. Ты чего-нибудь хочешь? Чайку-кофейку? Покушать? В постельку? — Ангелина Германовна грустно посмотрела своему гостю в глаза.
— Да нет, я и без угощения обойдусь. — Рамиз убрал руки и полез за сигаретами. — Курить будешь?
— Было бы предложено. Да нет, я — дамские, с ментолом. Чего-то привыкла уже. А иногда на «беломор» как потянет, хоть в ларек беги! — Женщина села на диван из гарнитура восемнадцатого века, выполненного из карельской березы. Когда-то она купила его за бесценок в одном интернате, расположенном в бывшем княжеском дворце, — гарнитур был рассеян по разным помещениям и каким-то чудом сохранился почти в первозданном виде. — Ты знаешь, я в эти дни себя чувствую на грани безумия: то кажется, голос моей доченьки меня куда-то зовет, то будто какие-то тени в квартире качаются. Извини меня за весь этот бред — я иногда даже не знаю, что говорю, — несу какую-то околесицу и не могу остановиться.
— Я думаю, это защитная реакция: тебя собственный организм от чего-то более худшего ограждает. — Рамиз поднес хозяйке зажигалку и закурил сам. Он сел с ней рядом и откинулся на удобную, словно предназначенную именно для него, спинку. — У меня тоже семья. Если я их потеряю, даже не знаю, что сделаю или с собой, или с другими.
— Была бы у меня возможность, я бы их прямо на Марсовом похоронила, чтобы их могилы из своих окон видеть. Это не из-за лени, а чтобы быть все время рядом. — Шмель закрыла глаза и опустила голову. На ее щеках сверкнули слезы.
— Я тебя понимаю. Полностью понимаю. — Шалманбеков глубоко затянулся и выдохнул дым в сторону от сидящей. — Ты хотела со мной о чем-то поговорить?
— Да, об Игоре. Но я постоянно мечусь: может быть, с ним и не надо ничего делать? Я, например, если уеду, так с меня и взятки гладки. А ты тут уж сам с ним разбирайся: может, он тебе действительно блестящее будущее обеспечит? Конечно, если его самого вперед того не замочат. Кстати, он со вчерашнего дня ушел в подполье, — я с ним не могу ни по трубе, ни по пейджеру связаться. Ты, случаем, не в курсе, что стряслось? Уж не запил ли наш самый достойный кандидат?
— Не знаю, Ангел. Я сам теряюсь в догадках: сейчас столько работы, а он куда-то вдруг закумарился. — Капитан неожиданно выпрямился и положил левую ладонь на правую ладонь Ангелины. — Я тебе сейчас могу сказать одну очень важную, может быть, самую важную для тебя в жизни вещь. Но для того чтобы я мог тебе ее сказать, ты должна мне покляться всем для тебя самым святым, прости меня, памятью своей дочери, что ты никогда и никому не проговоришься. Ты не спеши и подумай: сможешь это сделать или нет? Это действительно очень серьезно.