Кто такой Голдуотер — незадачливый идеолог или жертва собственного ослиного упрямства? Отказывался ли он считаться с общественным мнением из принципа или потому, что закрывал глаза на политическую реальность?
И вновь оказывается поучительным сравнение с Рональдом Рейганом. У него было достоинство, которого так и не смог воспитать в себе Голдуотер: он осознавал преимущества молчания в тех случаях, когда сказанное слово могло угрожать политическому здоровью. Например, после того, как лидер демократического большинства в конгрессе Тип О'Нил в пух и прах разбил его план, касавшийся упорядочивания стоимости жизни, Рейган уже никогда не пытался заигрывать с проблемой социального страхования. Он понимал различие между последовательностью и самоубийством — различие, с которым не желал считаться Барри Голдуотер.
Если искать какую-то одну причину столь тяжелого поражения Голдуотера в 1964 году, то это сам стиль его избирательной кампании, которому не хватало того объединяющего, позитивного духа, которым насытил свой поход на Белый дом Рейган. Сравните только публичные выступления Голдуотера и Рейгана, и вам немедленно бросится в глаза контраст между негативизмом и фракционностью предшественника и вдохновенным патриотизмом последователя. Буквально все стали жертвами того, что «Нью-Йорк таймс» деликатно назвала «несдержанным порой нравом» Голдуотера. Он не удержался даже от того, чтобы не обрушиться в ходе кампании на культовые фигуры своей партии. Генри Кэботу Лоджу и Нельсону Рокфеллеру он поставил в вину поражение республиканцев на выборах 1960 года, заявив, что «если хотя бы один из них — а лучше оба — работали хоть наполовину с тем же усердием, что остальные из нас, то сегодня в Белом доме был бы Ричард Никсон».
Он свирепо нападал на многолетнего руководителя аппарата Белого дома при Эйзенхауэре, заявляя, что в случае избрания первейшей его задачей будет «возрождение силы Национального комитета республиканской партии, разрушенного Шерманом Адамсом».
Братьев-республиканцев, Роберта Тафта и Дуайта Эйзенхауэра, он обвинял в том, что они нарушили свое обещание сократить правительственные расходы. «Мало того, что мы не выполнили обещание сократить федеральные расходы, так они за годы правления республиканцев еще и выросли». И разумеется, Голдуотер не выбирал выражений в своих нападках на Линдона Джонсона, называя его «крупнейшим мошенником в Соединенных Штатах» и «самым большим лжецом, которого только свет видывал».
Иных собратьев по партии такая риторика отталкивала. Нельсон Рокфеллер называл высказывания Голдуотера опасными и пугающими. Мэр Нью-Йорка Джон Линдзи в интервью «Нью-Йорк таймс» сказал, что ему придется «основательно покопаться в душе», прежде чем принять решение поддержать Голдуотера. И даже экс-президент Эйзенхауэр испытывал немалое смущение; он говорил, что в своих речах Голдуотер «похлопывает по плечу хулиганов, а всем остальным раздает тумаки».
Простое сравнение съездовских речей Рейгана и Голдуотера позволяет услышать грозные обертоны последнего. Голдуотер говорил по преимуществу о партии и об идеологии; в речи, состоявшей из 3100 слов, слово «республиканец» он употребил 32 раза, а Рейган — всего четырежды в речи из 4900 слов (включая цитату из Линкольна и призыв к «республиканцам, демократам и независимым»).
Голдуотер уделил идеологическим проблемам 37 процентов своего выступления, Рейган — 22; с другой стороны, на протяжении почти половины речи он говорил о национальной гордости американцев, Голдуотер же апеллировал к такого рода чувствам в лучшем случае попутно.
Рейган протянул демократам оливковую ветвь мира, он даже Рузвельта цитировал, а республиканцев назвал «партией, готовой объединить всех в стране, кому дороги ценности, воплощенные в следующих словах: семья, работа, добрососедство, мир и свобода». Моя цель, просто сказал он, заключается в том, чтобы «объединить страну, обновить американский дух и чувство цели».
Напротив, выступление Голдуотера стало сугубо партийным манифестом консерватизма. Он заклеймил философию правительства, которая «возвышает государство и принижает гражданина». Он заявил, что равенство, «если его правильно понимать… ведет к свободе», но «если его толковать превратно, что трагически характерно для нашего времени, оно ведет сначала к конформизму, а затем к деспотии». Он поклялся «противостоять концентрации власти, личной или общественной, которая укрепляет подобный конформизм или насаждает подобную деспотию».