По ходу войны и Рузвельт, и Черчилль пришли к пониманию того, что если у них нет добрых вестей с фронтов, то одного люди заслуживают в любом случае — правды. Они поняли, что дух и национальное единство держатся на вере в их готовность прямо и мужественно сказать об опасностях завтрашнего дня.
С самого дня атаки на Пёрл-Харбор Рузвельт ни в малейшей степени не преуменьшал масштабов катастрофы. Выступая на следующий день перед конгрессменами, он мрачно заявил: «Вчерашнее нападение на Гавайях нанесло огромный ущерб американским военно-морским и сухопутным силам. Многие погибли. Вдобавок к этому поступают сообщения о торпедных атаках на наши суда, курсирующие в открытом море между Сан-Франциско и Гонолулу… Следует со всей откровенностью признать, что наш народ, наша территория и наши интересы столкнулись с тяжелой угрозой».
Еще через день, выступая с «беседой у камелька», он говорил о грядущих испытаниях и необходимости единения: «Хорошие новости и дурные, победы и поражения — ветреная фортуна войны на всех на нас одна. Пока все новости — только дурные. На Гавайях нам нанесли тяжелый удар. Наши войска… терпят одно поражение за другим… Сообщения с Гуама, Уэйка и Мидуэя пока носят противоречивый характер, но следует быть готовыми к тому, что будет объявлено о захвате этих трех наших аванпостов».
Так, в самом же начале войны Рузвельт дал понять, что верность правде для него — главное. «Мое правительство верит в мужество американского народа и фактов скрывать не намерено… Официальное подтверждение или опровержение фронтовых сводок может по необходимости задерживаться, но фактов от страны мы утаивать не собираемся — если они нам известны и если огласка не сыграет на руку противнику».
Две недели спустя в речи перед объединенной сессией двух палат американского конгресса Черчилль повторил ту же, по существу, мысль: «Если я, подобно вашему президенту, скажу, что нам предстоит долгая и тяжелая война, кое-кто, возможно, удивится, а кое-кто придет в отчаяние. Но наши народы хотят знать правду, как бы она ни была горька».
На этом фоне позиция Джонсона кажется особенно лживой. Начав войну втайне от народа, Джонсон затем с ее расширением передавал исключительно победные реляции. Он исходил из того, что плохие новости американцы не переварят.
Благодаря ему в стране создалось совершенно ложное представление о ходе войны. «Официальные сообщения скоро превратились в настоящий победный марш, — пишет Пол Конкин, — сообщения об успехах шли сплошным потоком, только почему-то эти успехи упорно не приводили к решительному сдвигу в войне».
Тем не менее Джонсон, основываясь на фальсифицированных данных о потерях противника, продолжал уверять американцев, что все идет хорошо. «Инициатива перешла на нашу сторону, — с энтузиазмом говорил он все в том же послании 1966 года. — Время теперь работает на нас. Нет никаких причин сомневаться в нашей решимости».
Но именно решимость-то и подвергалась эрозии — вместе с мерой доверия к Джонсону. Подсчитывая сообщаемые официальными источниками цифры ежедневных потерь се-веровьетнамцев и вьетконговцев, американцы все больше убеждались в их смехотворности. «К концу 1965 года уровень доверия к администрации упал до катастрофически низкой отметки», — пишет Джозеф Калифано, автор книги «Триумф и трагедия Линдона Джонсона» (1991). На одной рабочей встрече, состоявшейся в 1967 году, помощник Джонсона Гарри Макферсон с горечью обронил: «Президенту просто-напросто не верят».
Разумеется, Джонсон давно уже был известен своей склонностью к преувеличениям. Как-то он дал понять, что считает себя современным Линкольном, выросшим, как и он, в деревенской хижине. Мать живо откликнулась: «Оставь, Линдон, ты же прекрасно знаешь, что это не так, ты родился и получил воспитание в отличном загородном доме».
Но если в начале войны преувеличения в отчетах о боевых действиях просто забавляли, пишет Халберстам, «то потом, по мере всевозрастающего сопротивления противника и падения доверия к президенту по самым существенным вопросам, они уже не казались столь забавными».
Американцы постепенно осознавали, что правительство просто лжет им, и параноидальная таинственность Джонсона, отказ честно представить людям факты подрывали общественную мораль, жизненную энергию и веру людей в самих себя.
Склонность Джонсона к обману заражала и его аппарат, и правительство, и даже его военачальников. Когда кто-то из помощников уведомил президента, что командующий американскими силами во Вьетнаме генерал Уильям Уэстморленд собирается сделать какое-то публичное заявление о войне, Джонсон резко бросил: «Будет молчать… ибо только я могу дать ему то, чего он ждет». Скорее всего, пишет Халберстам, Джонсон имел в виду лишнюю звезду на погоны.