«Вечером 3 сентября 1919 года, — пишет Бендинер, — Вильсон поднялся по ступенькам президентского салон-вагона. Лицо у него было серое и старое, глаза то и дело дергались в нервном тике, приступы головной боли следовали один за другим. За двадцать семь дней президент должен был проделать путь через Средний Запад и Северо-Запад к Тихоокеанскому побережью и произнести 27 крупных речей, не говоря о многочисленных кратких остановках».
Раз за разом Вильсон поднимался на трибуну, но он явно потерял былую хватку. Вместо того чтобы апеллировать к глубинному духу американского патриотизма и идеализма, что он прекрасно делал, сзывая народ под боевые знамена, Вильсон, явно стреляя мимо цели, напирал в своей защите Лиги на чисто юридические аспекты. Перечитывать сейчас его речи без чувства изумления их педантизмом и полным отсутствием душевного подъема невозможно. Неужели это тот самый человек, который вдохновлял нацию на победу в войне, который заставил Германию капитулировать?
Начал он с лекции о названиях стран, умудрившись до предела засушить идеалы самоопределения, к которому стремятся народы. Вильсон утомительно долго излагал историю Польши, Верхней Силезии, Маньчжурии и десятка других стран, одинаково удаленных и одинаково неинтересных его аудитории. К тому времени, как он добрался до того, что «соль соглашения состоит в том, чтобы положить конец войнам» и полностью, слово в слово, прочитал статью X договора, — публика начала засыпать.
Защищая Лигу от атак сенаторов-республиканцев, Вильсон немалую часть своих выступлений посвятил дотошному, пункт за пунктом, опровержению аргументов ее противников, утверждавших, в частности, что ее устав угрожает суверенитету США или не признает доктрину Монро. Все это навевало на публику величайшую тоску, чуть ли не оскорбляло ее. Глубокомысленно анализируя каждое положение устава, Вильсон неизменно заключал свои суждения следующим образом: «Любой юрист согласится со мной в том, чт….»
Не сумев найти и сформулировать патриотические соображения, по которым создание Лиги следовало бы ратифицировать, Вильсон закончил таким заявлением: нации следует либо принять Версальский договор в целом, либо в целом же его отвергнуть. Требование это он мотивировал тем, что «миру будет чрезвычайно трудно выработать вариант согласия, а в атмосфере постоянных переговоров попросту невозможно дышать».
Вильсон явно утратил присущее ему раньше чувство Америки; отчасти, может, дело заключалось в его слабевшем здоровье, но в любом случае отчаянные усилия защитить Лигу обернулись политическим фиаско. Трудно поверить, но Вильсон ничего не извлек даже из попытки воззвать к памяти 100 тысяч американских солдат, павших «на войне, которая положит конец всем войнам», хотя он и был убежден, несомненно, искренне, что отстаиваемый им договор закрепит только что обретенный мир. При этом ни в одном из выступлений не прозвучала тема американской исключительности; более того, в последней речи, произнесенной в Пуэбло, штат Колорадо, Вильсон 54 четыре раза упомянул названия других стран — вдвое больше, чем Америку.
Так чего же он ожидал? Нетрудно представить себе, как Рональд Рейган отстаивает Лигу, связывая ее существование и деятельность с неповторимым чувством альтруизма, живущим в американских сердцах. Де Голль вполне мог бы сражаться за Версальский договор как за инструмент сохранения величия и традиций французской нации; а Черчилль — объявить его еще одним вкладом своего великого народа в мировую цивилизацию. Вудро Вильсон от всего этого отказался.
Выступив последовательно в Миссури, Огайо, Канзасе, Индиане, Небраске, Монтане, Вайоминге, штате Вашингтон, Калифорнии, Неваде, Юте и Колорадо, президент по пути из Колорадо в Канзас 26 сентября перенес тяжелый инсульт. Вернувшись в столицу, он до конца президентского срока практически не мог ни с кем общаться и лишь беспомощно наблюдал со своего одра, как Версальский договор шатается под атаками сенаторов. Генри Кэбот Лодж, явно пародируя 14 пунктов Вильсона, выдвинул «четырнадцать оговорок». Но немощный президент вызова не принял и в конце концов не смог набрать двух третей голосов, необходимых для ратификации договора в сенате.
Так почему же Вильсон проиграл? Многие историки делают упор на его упрямство и чуть ли не сенильную негибкость, когда он даже отказался разговаривать с Лоджем. Убежденный, что он и без того справился со многими проблемами, которые поднимал сенатор, Вильсон не пожелал возвращаться в Европу с поджатым хвостом и просьбами о новых поправках.