Райдо Витич
Игры с призраком. Кон первый
Ты к знакомым мелодиям ухо готовь и гляди
понимающим оком, потому что любовь — это
вечно, любовь даже в будущем вашем далеком. Звонко лопалась сталь под напором меча, тетива от
натуги дымилась, смерть сидела на копьях
утробно урча, в грязь валились враги, о пощаде крича,
победившим сдаваясь на милость.
Но не все, оставаясь живыми, в доброте сохраняли сердца, защитив свое доброе имя от заведомой лжи подлеца.
Хорошо если конь закусил удила, и рука на копье
поудобней легла.
Хорошо если знаешь — откуда стрела,
хуже если по-подлому — из-за угла…
Как у вас там с мерзавцами? Бьют? Поделом.
Ведьмы вас не пугают шабашем, но, не правда ли,
зло называется — злом, даже там — в светлом будущем вашем.
И во веки веков, и во все времена трус, предатель
всегда презираем. Враг есть враг, и война все равно
есть война, и темница тесна, и свобода одна,
и всегда на нее уповаем.
Время эти понятья не стерло, нужно лишь оторвать
верхний пласт, и дымящейся кровью из горла чувства вечные хлынут на нас.
Ныне, присно, во веки веков, старина, и цена есть цена,
и вина есть вина, и всегда хорошо, если честь спасена,
если другом надежно прикрыта спина.
Чистоту, простоту мы у древних берем — саги,
сказки из прошлого тащим, потому что добро
остается — добром в прошлом, будущем и настоящем.
В. В. Высоцкий.
Кон первый.
Г Л А В А 1
Туман сизым дымом застилал глаза, сушил губы, забивался в рот.
Что-то то ли шелестело, то ли шепталось невдалеке, продираясь не ясными звуками сквозь клубящееся марево — то ли чей-то смех, то ли шепот, но не было сил прислушаться, понять. В голове было пусто и тихо, ни одной мысли, ни одного образа, лишь боль непрошеной гостьей вгрызалась в тело, напоминая, что оно еще есть.
Человек с трудом приоткрыл глаза. Солнечный свет слепил и не давал сфокусировать взгляд. Наконец, человек присмотрелся и увидел, что солнечный луч пробирается сквозь листву, закрывающую небосвод над головой. Она шумела, качаясь под лаской ветерка, и открывала взору лазурные пятна неба. Деревья вокруг дружно тянулись ввысь и казались бесконечными. Они стояли плотной изгородью гигантских стволов, словно берегли от любопытного взгляда что-то за своей спиной. `Деревья-то какие! То ли сосны, то ли пихты… ` — разглядывал человек пушистые лапы: `А те — то ли клены, то ли дубы… Кленодубы, Дубоклены… ирреальность…
Человек попытался сесть, но тело отчего-то не желало подчиняться, а голова, уютно устроившаяся на мшистом, лесном дерне, была словно прибита к нему гвоздями и никак не хотела отрываться от земли.
Рыжая проказница белка, застыв на ветке с еловой шишкой в лапках, с любопытством косилась темными глазками вниз: что за `чудо' такое? Странная, черная фигура, устроившаяся на слежавшихся сосновых иголках и опавшей листве, зашевелилась и села, вытянув длинные ноги. Секунда, другая и глупый человечек снова ткнулся носом в землю, раскинув руки, как перебитые крылья.
Белка заворчала и кинула в невиданного `зверя` шишку. Та упала перед носом человека, слегка оцарапав ему подбородок. Он, подслеповато щурясь, уставился на лесной привет и его губы чуть дрогнули в усмешке: `Белка — против! Какая белка? Кто такая белка?`
Память отказывалась подчиняться, в голове крутились непонятные обрывки фраз, тени неясных образов, вопросы: `Кто я? Где я? Почему?… `
Лесная прохлада пробирала до костей и здесь, у самой земли, носом в которую он уткнулся, казалось сумрачно и неуютно.
`Что же произошло?` Кроны деревьев насмешливо зашелестели над головой. Человек, сжав зубы, назло им вновь попытался подняться. Его штормило, и сил едва хватило, чтоб доползти до исполинской сосны, мирно стоящей в двух шагах от него, и спиной привалиться к ее шершавой коре, устроившись меж вздыбленными корнями, как в кресле.
Лес вокруг недовольно гудел, обсуждая странного незнакомца. Какая-то птица яростно заверещала, обозленная нежеланным соседством.
Человек устало вздохнул и огляделся. Голова болела и тело ломило, словно его хозяин три года пролежал спеленутый, как мумия, а теперь решил прогуляться, и оно взбунтовалось с непривычки. Шея с трудом поворачивалась и горела. Человек хотел потрогать ее и размять, но увидев свои руки, нахмурился: изодранные в кровь ладони, мелкие, с засохшей кровью ссадины на наружных сторонах кисти и странные аккуратные, ровные, красные пятнышки посередине на той и другой ладони. Кисти словно чем-то прожгли, однако пятна не болели, а лишь вызывали недоумение, как и сами руки — тонкие, как у ребенка, с прозрачной синеватой кожей, прикрытые черными рукавами кожаной куртки до запястий. Странно и не понятно.
` Кто я?` — в который раз задал себе этот простой вопрос человек и в который раз не нашел на него ответ. В глубинах памяти стояла мертвая тишина, будто все, что было в голове, тщательно вымели, не оставив даже надежды встретить `пылинку` знакомых образов.
Человек обессиленно опустил руки на свои ноги и уставился на белую тонкую полоску над правым коленом, светлым пятном выделяющуюся на черном фоне кожаных брюк.
`Ha lene` — прочитал он: `Вот я кто — ха лене — никто. Халена…почти — холера… Значит, я женщина?` Чума на оба ваших дома`! А что за чума и холера — неизвестно.
Человек непослушными, негнущимися пальцами начал ощупывать куртку. Пальцы что-то нашли в кармане и вытащили на свет божий странные черные стекла на тонких дужках металла. `Очки`, - констатировал человек, хмуро разглядывая их и совершенно не понимая, что значит это слово и откуда он его знает. Следом из кармана появилась инкрустированная зажигалка. `Я добрый', - всплыли в памяти чьи-то слова, но чьи?
`А я добрый?` — озадачился человек и одел очки, подумав с иронией: `Сейчас бы поесть и напиться'…
И устало прислонившись головой к сосне, провалился во тьму.
Г Л А В А 2
— Привет! Анжина еще не вернулась? — спросил Пит молодого холеного мужчину со светлыми, почти белыми локонами волос, восседающего за накрытым столом.
Тот посмотрел на него холодными, водянистыми глазами и с равнодушным видом покачал головой, запихивая в рот ложку с салатом.
— С креветками? — плотоядно ухмыльнулся Пит, подходя поближе и заглядывая в тарелку к блондину.
Мужчина смерил загорелого атлета презрительным взглядом и прищурился:
— Ты когда-нибудь бываешь сыт?
— Бываю. Когда наемся! — с готовностью кивнул рыжий и уселся напротив. Стул жалобно скрипнул под его немалым весом.
— Под тобой скоро все стулья рассыпятся, — с предостережением заметил Крис, аккуратно цепляя вилкой кусок ветчины.
— Да, ладно — скамейки сколотим, — беззаботно махнул рукой Пит и начал накладывать в свою тарелку всего понемногу. Блондин замер, искоса наблюдая за его манипуляциями, и вздохнул:
— Ты неисправим. Помяни мое слово — когда-нибудь ты заработаешь несварение желудка.
Атлет широко улыбнулся в ответ, выказывая белоснежные зубы, и демонстративно вгрызся в ромштекс. Крис осуждающе поджал тонкие губы и отвернулся, не сказав ни слова.
Они являлись близкими друзьями уже много лет и знали друг друга наизусть, хоть и были совершенно разными и внутренне, и внешне: аккуратный блондин Крис, всегда сдержанный, лениво-полусонный, даже в одежде придерживался строго стиля и не терпел разгильдяйства и неожиданных сюрпризов, предпочитая размеренную, без всяких внезапностей жизнь. Он был недоверчивым, даже угрюмым педантом и консерватором, с четко разложенными по своим `полочкам' жизненными позициями, мнениями, взглядами и привязанностями. Его лицо с четкими, тонкими чертами можно было бы назвать красивым, если б не надменность, застывшая на нем маской пренебрежения ко всем и вся, не леденящий холод, сквозящий в каждом его взгляде.
Жизнерадостный Пит, напротив, был веселым оптимистом и не мог сидеть на месте. Его бугрящаяся стальными мышцами фигура, выглядела бы нелепо, вздумай он надеть на себя один из излюбленных костюмов Криса — бычья шея, необъятная грудь, широченные плечи и две кувалды вместо рук. И какой костюм сможет украсить подобную комплекцию?