— Вы чего, всерьез? — растерялся Крис. Да и подумать — какой-то варвар, абориген отсталый Анжину по своей прихоти в жены взял! Ну, бред же собачий! Кому они верят вообще? Диплодоку?…
— Нет, шучу!! — рыкнули оба в голос и, Войстер мигом выдуло из кабинета.
Через два часа звездолет стартовал, но не один — пошла эскадра.
Глава 25
Почти седмица промелькнула, а он не заметил — любушка глаза застила. Одна как свет ему. Но дела тоже делать надо.
Поутру отпоил ее отваром от лихорадки, как заведено, и щепоть порошка дурманного сыпнуть не забыл. Девки одели госпожу и в светлицу отвели, песнями развлекать, сладостями баловать. Охрана — муха в комнату не проскользнет.
Богутар в темницу спустился, пленника проведать. Сидел тот смотрел холодно и давяще, а лицо как тесано из гранита.
Кнеж сел на лежанку и оценил работу — пол кладки отковырял, а крюк как стоял так и стоит. Усмехнулся Богутар:
— Я думал, в правду Бог ты, а ты так, ни пришей кобыле хвост.
— То что я тебе отрежу, тебе уже точно никто не пришьет, — сказал Шерби вроде между прочим и вроде равнодушно, а поверилось сразу.
— Зря стращаешь, побратим жены моей. Обиды посестре твоей не чиню, всем довольна лапушка и присмотрена и обласкана…
— Вот за лапушку причиндалы и отрежу, — стеклянными глазами глядя перед собой, тихо заметил Шерби.
Богутар помолчал, пытливо рассматривая пленника и, молвил:
— Люба она мне.
— А ты ей нет.
— Почем знаешь? — прищурил глаз. Шерби хмыкнул: "сам как телок за ней сколько лет, а все равно «друг».
— Ясновидящий.
— Ведун?
— Угу.
— Тогда скажи — затяжелела она?
Кирилл дернулся от ярости, челюсть свело так, что и домкратом не разжать. Уставился на мужчину — были бы глаза огнеметом — снесло бы того и спалило.
И подумать — какая-то мразь Анжины касается! Да от этого свихнуться можно!
А представить каково ей, и вовсе хоть на луну вой и железо на руках грызи.
— Тварь! — выплюнул.
Богутар головой качнул:
— Не выходит у нас разговор никак.
— Я с людьми разговаривать умею, а с мразью и животными нет.
Кнеж насторожился, глянул на него искоса:
— Да ты никак вздумал, что силой ее познаю?
Кирилла от одного «познаю» в дрожь кинуло, перевернуло — жаль кандалы не выдернуло.
— Хочешь верь, хочешь нет, но сейчас в светлице посестра твоя, сладости вкушает. Девок-песельниц слушает. Охранена — мышь не проскользнет.
Кирилл ком в горле сглотнул, взглядом железную дверь в каземат тараня, а в груди тесно от отчаянья, ненависти ко всему миру.
— Я к тебе как муж к мужу именитому говорить пришел, — затянул опять свое Богутар, не ведая что только видом своим мучает пленника. — Побратим жены свят для меня, потому все разговор с тобой веду. Что кандалы вздели, не серчай, горяч ты больно. Как в ум войдешь — волю дам, а и рад буду, если за посестрой своей, женой моей, приглянешь.
"Я те пригляну, сука, я тебе так пригляну — дай срок — кишки твои на кулак намотаю!"
— Есть дума у меня, почто серчаешь — не тебе досталась, не с тобой сладилась и слюбилась. Так то горек мед, ведаю, но об ней речь, не о нас. Смири гнев и гордыню, признай меня мужем Халены и милости прошу в светлицу к ней, а и сотником ко мне, а и советником.
— Пошел ты туда, чего у тебя скоро не будет, — уставился на него Кирилл, взгляд безмятежный, а скулы от гнева белые.
Кнеж губы поджал:
— Не слышишь ты меня.
— А тебя нет. Ты ископаемое, тупое, как засушенное дерьмо мамонта. Пошел ты… ублюдок.
Богутар встал и от души пнул пленника в лицо:
— Смерд, — прошипел и вышел.
Кирилл сплюнул кровь на солому и одарил закрывшуюся дверь жутким взглядом — примешь ты, Богутар, смерть лютую. Клянусь!
В ярости был Богутар. От разговора с побратимом Халены кипел, оскорбления его ели, а тут еще послы вернулись от Мирослава к вечеру.
На крыльцо вышел и, от увиденного, вовсе скулы от гнева свело — три воза хлама: посуда попорчена, соболя порезаны, сундуки побиты, порублены и послы Чернобог знает в чем, побиты — светятся разномастью. Кудри у Кудеяра срезаны, бороды у воинов до подбородков срезаны и все это в возках с дарами.
Вот значит, как приняли их миряне.
Вот значит, как поверили.
Спустился медленно, склоненные головы разглядывая и, вдруг выхватил меч. Срубил головы и Кудеяру и Гардару, обтер меч о их лохмотья.
— Все убрать, — приказал, стоящему за его спиной Наймару. — Головы Мирославу послать и одежду Халены. Не верил — поверит. Поздно чиниться, моя власть над ней, жена она мне. И коней седлай! Уходим в Полеш!
Пора отца навестить, с невесткой познакомить, а и с дядькой сговориться.
Нельзя тут. Неровен час мирянские явятся, выкрадут Халену.
Не отдаст! Пойдет против них с ярлами — иного хода нет, иначе так и будет трястись, ожидая, когда ее выкрадут. А выкрадут — не жить ему.
Меч в ножны сунул и на крыльцо взмахнул. Хольгу заприметил у лестницы, к себе подтянул за грудки:
— Дурмана давай еще кисет! И быстро!
В светлицу ринулся, подхватил жену на руки, в лоб нежно поцеловал.
— К батюшке поедем, — прошептал, ликом ее любуясь, губы манящие накрыл и канул гнев, как не бывало. Мягок стал, хоть мни как воск плавленый. — Лапушка ты моя, — расцеловал, горя от страсти. — Не отдам! Никому тебя не отдам! Моя ты! Лапушка, соколица, голубка моя белокрылая!
— Плащ соболями подбитый несите!! — прикрикнул на слуг. В ночь едут — в лесу остановиться придется — не застудилась бы лапушка, нельзя ей.
— Ничего, — улыбнулся ей, волосы оглаживая, лентой на лбу перехваченные. — Отобьюсь, лапушка. Оно ясно чего хотят — тебя свет мой, себе забрать. А не дам. Жена ты мне, велиокая, люба моя. Обломятся охотники, уберегу тебя.
А и совет кнежий устроить, показнить мирян. Но то рано, а был бы прок — не сунулись. Только на совет кнежи Халену призовут, чтобы она молвила так ли все как муж ее, кнеж Богутар баит, и поймут, что дурманом пояна — конец тогда, все аймаки ополчатся.
— Лето переждать надобно, лапушка, — прижал к себе, вслушиваясь, как сердечко ее ровно бьется. — К дрязге по-любому затяжелеешь и смиришься, пройдут тучи-то над нашими головами. А покаместь у батюшки поживем. Полеш не взять, не умыкнуть тебя из него, и рать у батюшки великая, и Рольхаальд споможет. Он мне, я ему. Сладим гордецов, согнем.
Плащ подали — укутал жену и на руки поднял, вынес с крыльца, на коня по спинам слуг взобрался, Халены не выпуская. Никому не доверял, а уж помыслить и миг ей в руках чужих побыть, не мог.
Усадил перед собой, устроил удобно и кивнул воинам и Наймару:
— Выходим!
Кирилл смотрел на суету во дворе — ноги, ноги — сапоги и копыта. Видно засобирались куда-то и большим количеством воинов, конными.
"Давай, двигай", — посоветовал Богутару: "чтоб тебе в дороге хребет сломали, сволочь!"
И развернулся, опять ковырять крюк начал.
Миролюб делал вид, что семечки пробует у торговки, а сам искоса на конников посматривал. И чуть язык от ярости не проглатил — впереди гордо вышагивал рысак, неся не менее гордого Богутара, не шел — плыл. И обнимал кнеж прижавшуюся к его груди Халену! А на лбу у нее женская повязка, как у мужней! И край подола шитого видно, носки сапожков узорчатых, вышитых, в соболя кутана.
Миролюб проводил взглядом конников, подивившись их количеству и, осел у стены, глаза закрыл, кумекая. А как не крути, выходило прав кнеж полешанский, по чести вышло. Полешане за эти два дня, что он в городище крутился, во всех красках свадьбу их кнежа с хранительнице мирян, девой — воительницей расписали. И все как один баили — не силком взял, сама далась. И гордились — еще бы — их кнежа Богиня мужем взяла!
— А скажи мне, куда это кнеж ваш направился? И не с молодой ли женой? — у торговки спросил.
— Кто ж знает — куда? Дело кнежеское, не нашенское. А и с молодой женой, — расцвела. — Верно ты приметил, муж воинский. Уж такая голубка — краше на свете нет. И пригожа и ладна и нраву смирного! А уж как ходит, как стоит, как глянет — Богиня едино! Слюбились они с кнежем-то крепко. Он у нас тоже пригож, девки-то обвздыхались об нем, да уж куда им неумытым супротив красы такой, кнеженки нашей! Вторую такую не сыскать!