Мужчина белозубо улыбнулся, щуря карие глаза. Волосы пригладил, рубаху оправил и видно собрался подойти.
— Ну, язвить! И Стеха здеся!
— Этот, — кивнула на мужчину Халена. — Знаешь его?
— Ну, тьфу! Почихеды. Украйничаем мы с ними. Прошлый торг встренулись, так побились, гургулам все торжище разнесли. Чую, и ноне вечером будя забава. Им же слово, они два. Задиристы, что петухи. Не, глянь, и энтот глаз об тя мозолить принялся! Чё те дома-то не сиделось?! — рявкнул на воительницу.
— Хорош орать, Отелло! — фыркнула девушка, направляя Ярую в сторону от буйного побратима. Да недалеко ушла. Какой-то незнакомец в кожаных штанах, в кожаной жилетке с мечом на поясе придержал кобылу под уздцы. Погладил морду, хитро и призывно поглядывая на всадницу. Легкий поклон отвесил, махнув ладонью:
— Богиня-воительница?
И что ответишь? Вот сказала бы! Весь пантеон всех племен в ряд выстроила… Но мысленно.
— Представьтесь сначала вы.
— Каур, сын Триста-десятника, — с легкой улыбкой отвесил повторный поклон. А взгляд не отводит. И глаза красивые, чуть раскосые, серые. Сам стройный, гибкий.
`Хороший жеребенок, ничего не скажешь', - оглядела, ничуть не смущаясь.
— А меня Халена. Где миряне расположились, не знаете?
— Отчего ж, дева-воительница, знаю. За постоем росичей, как раз им терем отдали.
— А вы, простите, чьего племени, роду?
— Роснич я, богиня, милости просим погостевать. Любого спросите, как Каура найти, скажут.
— Обязательно, — заверила с насмешкой, и поспешила избавиться от его общества. Направила лошадь к избе, что напротив гурта ручан стояла.
Росичи, серьезные, даже угрюмые мужи с лентами на лбу, молча проводили ее взглядами и вновь за свое дело принялись — оружие осматривать, мечи точить. Вот это ей понравилось — знатные, видать, воины, не балаболки, не балльники — бойцы.
За терем завернула, своих увидела — лежали на траве, на лавке, подпирая сруб сидели — потрепанные, тихие.
— Халена! — увидев, ее, воскликнул Миролюб. Девушка с Ярой спрыгнула, к нему рванула, обняла, не таясь:
— Живой! Живой брат!
Парень замер, не веря себе — его обнимает… сама… рада… тревожилась!
— Халена, — просипел, робко ладонь ей на плечо положив.
Девушка отпрянула, смущаясь своей слабости, к дружникам пошла, поклон отвесила:
— Здравы будьте, братья-миряне!
— И тебе, Халена Солнцеяровна! — прогудели недружно. Но лица светлей стали — все ж свои пришли.
Следом и остальные подтянулись, располагаться начали, кормиться да товарищей слушать — что было, что бают, какие слухи пускают. Суетно на отшибе — народу много — места мало, но все ж все свои и потому легко и спокойно.
— Мирослав где? — спросила Халена у Миролюба.
— В тереме Любодара. Прямо через две избы. Вона крыша с коньком.
— Пойдем, видеть его хочу. Может, помогу чем?
— Чем? — спросил в горечью. — Стрелой ему грудь пробило. Голову посекли.
Халена поморщилась — больно то слышать:
— Пошли, там решим. Раны-то обработали? Лихорадка есть?
— Со вчерашнего вечера лихоманка отпустила. Шибко маялся.
— Кто с ним?
— Наши знамо. У терема стерегут. Меняемся. Жена Любодара хлопочет, да и сам наведывается. Остальные… Слух пустили скверники…
— Знаю. Потому вас, словно чумных, на отшибе поселили?
Миролюб лишь кивнул: а что скажешь? Тяжко, подозрение в измене несть. И опровергнуть нечем. Вбили князья себе в головы — Мирослав всему виной — и не сдвинешь.
Мимо прошагал парень в синей рубахе до колен. Мазнул презрительным взглядом по Халене и словно споткнулся — замер на месте, распахнул рот и очи, на рукоять меча, что из-за плеча девушки торчит, уставился.
Миролюб скорчил ему злобную рожицу. Парень скривился и пошел дальше, то и дело оборачиваясь.
— Это чей?
— Венед. Сотня их легла, полтьмы пригнали. Их Светогора посекли. Рудой исходил. Ничё, с утра на крыльцо вышел. Жив. А все едино волками на нас смотрят, загрызть за князя готовы. Улеги вона Наяра потеряли, знатный муж был, по правде жил и слег знатно, собой молодку закрыв…. Ничё, тризну сотворили и кивают. А я уж бажил, мстить будут. Не, не верят они навету, так знамо — родичи они кедрачникам, а те с нами. Наши.
Подошли к крыльцу, Халена своим поклонилась, оценив их доспехи — в полном воинском облачении стоят. Действительно невеселы дела. Горузд подошел:
— И ты сюды? Ладно-ть, пошли, — бросил девушке, по ступеням затопал. Халена следом, оставив побратима у крыльца.
Князь лежал в верхней светлице. Голова и грудь перемотаны, лицо, что повязки — бело, а взор сердитый.
— Почто ее привел? — глянул на десничего недовольно, на девушку тяжело посмотрел. — Домой сбирайся.
— Угу, и тебе здравствуй, Мирослав, — не стала перечить, ладонь ко лбу приложила — нет горячки? Нет. Уже хорошо. А что сердит, так ясно — лежать-то и болеть не приучен, маятно ему то. Рану легонько ощупала — нет ли воспаления? Князь не поморщился — скривился, грозно брови насупив:
— А ну, брысь!
— Ага, ага, — успокоилась — нет воспаления. — Рада, что все не так плохо, как говорили. Выздоравливай, Мирослав.
На Горузда покосилась: понимаешь, что домой отправлять князя надо?
Тот кивнул и взглядом выпроводил.
Девушка светло улыбнулась в лицо князя, поцеловала его в щеку:
— Ты не сердись сейчас, после покричишь, а я послушаю. Честно, слова поперек не скажу. Выздоравливай только, — повторила, провела ласково ладонью по волосам и оставила его, обомлевшего. Вышла до того, как он высказаться по поводу ее поведения смог.
Вышла на крыльцо, посмотрела сверху вниз на побратимов, что на ступенях пристроились. Сидели, двор обозревая, плечом к плечу, и молчали, а не ссорились как обычно.
Села рядом, руки на коленях сложив.
— Ну, чего там Мирослав? — озаботился Гневомир.
— Жив. И уверена, здоров будет. Только здесь ему опасно да и суматоха не в тему — беспокойство для раненного. Другое дело дома: тихо, спокойно, никаких волнений. Ханга уврачует, Устинья хлебов напечет, щей наварит. Отъестся, отоспится и будет краше прежнего. Домой его надо.
— Ужо сбирают обоз, — сказал Миролюб.
— Домой наши вертаются. А много посекли.
— Все уходят? Правильно. Мы теперь за них поработаем, головы сплетникам вправим, да языки подрежем.
— Ага, а то мелят незнамо что! — согласился Гневомир. — А смотрят-то? Так бы и дал в зубы!
— У тебя один прием на все времена. Головой работать надо, а не кулаками.
Парень презрительно сплюнул:
— А я и головой могу, — достал орех из кармана и впечатал себе в лоб. Скорлупа в пыль рассыпалась. Сдул остатки с ладони и протянул ядро изумленной Халене. — На. Скусный, Стеха угостил. Жуй да сбирайся, в обрат пойдешь.
Девушка кашлянула, прочищая горло перед внушительной тирадой, но выдала лишь:
— Хм.
В себя еще не пришла от демонстрации. Чтоб лбом орехи кололи, видеть ей еще не доводилось.
— Нет, я видела, как оглоблей кабана по загону гоняют, как листики девушки на лицо клеят, чтоб веснушек не было. Как коня по полю на себе таскали, как ты угол избы поднимал по просьбе мамани своей, фигню какую-то выискивая. И даже как кулаком лошадь на скаку останавливали — тоже видела. Но чтоб орехи лбом колоть, это, я тебе доложу, экстраординарный случай, первый в моей сознательной жизни. Поразил ты меня, брат Гневомир, до глубины девичьей души. Просьбу можно по сему случаю — больше подобного не демонстрируй, а то ведь от такого аттракциона и столбняк схватить недолго.
— Все сказала? — вытащил еще два ореха, тем же манером расколол. Половину в ладонь Миролюба высыпал, половину Халене, застывшей с открытым ртом.
— Ты меня слышал, отрок? — спросила осторожно через минуту.
— Чего? — нахмурился. — Больше нету, энто ешь. Да сбирайся, говорю. Вишь наши ужо наготове.