— На какой машине ехали ваши приятели?
— На джипе «рэнглер», цвета металлик, — ответил я.
— Нет, это был не «рэнглер». И не металлик, а синий или черный. А сколько было приятелей?
— Трое.
Тут он уже вздохнул с явным облегчением:
— Не они. Слава Иисусу. Там было пят человек. Их отвезли в Медувково, в покойницкую.
— Нужно съездить, — решительно сказал Док. — А вдруг все же они? Еще двоих могли подсадить по дороге.
Петров начал было уверять нас, что там нечего смотреть, что эти люди были убиты миной или бомбой и все сгорели, но дополнительная двадцатка сделала его сговорчивее. Еще десять баксов, врученные служителю больницы, открыли для нас двери морга. Петров был прав: смотреть там было не на что. Пять обгорелых трупов. И все. На что я уж вроде насмотрелся такого в Чечне, но тут же отступил к двери. У Дока нервы были покрепче. Он натянул на руки прозекторские перчатки и большим пинцетом начал раздвигать остатки обгоревшей одежды. Понятия не имею, что он хотел увидеть. Однако увидел. Кивком подозвал меня к себе и указал пинцетом на шею одного из трупов. Из-под гари блеснул какой-то желтый металл. Док подцепил его пинцетом и чуть вытянул. Это была толстая золотая цепь, излюбленное украшение крутых российских бандюг.
Это было уже кое-что. Немного, но и немало.
Мы вышли из морга. Петров ждал нас возле крыльца больницы, разговаривая с каким-то плотным, довольно молодым человеком в белом докторском халате. Он курил сигарету сильными затяжками, и вид у него был откровенно хмурый.
— Началник, — представил нам его Петров. — Труден ден был у него, очен труден ден. Началник обучивался в Москве, наш самый важный хирург!
— Что вы кончали? — поинтересовался Док.
— Первый медицинский, отделение хирургии, — ответил врач.
— А я Военно-медицинскую академию, тоже хирургию.
— Коллега! — обрадовался врач. — Как очень кстати! Просто большая повезуха!
Он объяснил: два часа назад привезли молодого человека с тремя огнестрельными ранениями, с трассы, примерно оттуда же, откуда и тех пятерых. Русский, был без сознания, большая потеря крови. С двумя пулями — в предплечье и в грудине — ему все ясно, а вот третья застряла в районе селезенки, у него сомнения по тактике операции, не согласится ли коллега провести небольшой консилиум?
Док, понятное дело, охотно согласился. Русский, огнестрельные ранения, с того же места. И примерно в то же время. Я и сам принял бы участие в консилиуме, но с моей стороны это было бы просто нахальством. Неуважением к медицине. А я ее уважал. Особенно хирургию.
Больница была маленькая, уютная и почти пустая. Всего четверо или пятеро ходячих больных сидели в креслах в холле и смотрели телевизор. Минут через тридцать Док и местный хирург вышли из палаты с кипой рентгеновских снимков в руках, заканчивая обсуждать тактику предстоящей операции. Прямо военная терминология. Потом Док снял с себя белый халат, накинул мне на плечи и кивнул на дверь палаты:
— Зайди поговори.
— О чем? — удивился я.
— Поймешь. Я сказал коллеге, что ты хочешь расспросить соотечественника, откуда он. Может, нужно что родным передать. Коллега дал любезное разрешение поговорить с ним.
— Только недолговременно, — предупредил врач. — Болной в сознании, но очен слабоватый.
— Три минуты, — пообещал я и вошел в палату.
На высокой белой кровати лежал под капельницей рыжий водила — тот самый, что встречал нас в аэропорту в Никосии.
Твою мать. Только этого поворота сюжета нам и недоставало в нашей и без того донельзя запутанной пьесе!
Я придвинул к кровати стул, сел, как Некрасов у постели больного Белинского, и спросил:
— Узнаешь?
Рыжий кивнул.
— Это ты грузовиком перекрыл нам дорогу? Он снова кивнул.
— Кто в тебя стрелял?
— Не знаю. Из машины. С ходу.
— Из джипа?
— Нет. Из спортивной, красной.
— Из темно-вишневой «альфа-ромео»?
— Да. Она выскочила, когда джип взорвался.
— Кто был в джипе?
— Люди Хруста. Он был в деле с Паном.
— Хруста арестовал Интерпол.
— Дело осталось.
— Какое дело?
Он не ответил. Лишь на его бледном лице с проступившими сквозь бледность веснушками появилась как бы обиженная усмешка.
— Какое дело? — повторил я.
— Ладно дуру гнать… А то ты не знаешь.
Я не стал настаивать на ответе. Было неясно, на сколько ему хватит сил говорить, а у меня были вопросы поважней, чем дела этих бандюг.