И когда случилось, что Илма заразилась алчным духом Бушманисов! В юные годы ведь она не была такой. Годы… годы… Было лишь два выхода: или уйти из Межакактов, или проникнуться их духом до последней клеточки. Илма пыталась уйти, но она сама, Лиена, запрягла лошадёнку и привезла её обратно. Она, она, она…
За окном стояла светлая летняя ночь. Из низины доносился сонный скрип коростеля. В открытое окно откуда-то издалека веяло ароматом зреющего хлеба.
Всё дышало покоем. Только в Межакактах его не было.
Лиена погасила лампу, но спать не пошла, а продолжала сидеть за кухонным столом, прислушиваясь к звукам снаружи и в то же время боясь их.
"Как я устала", — снова подумалось ей. Но это был не упрёк, не осуждение, нет — это просто был привычный грустный вздох. Лиена знала, что устала она не только от вчерашних дел, от бессонной ночи, от волнения. Устала от жизни, от сознания тяжёлой вины… Что сделала она, чтобы Илма стала другой, что она сделала, чтобы оградить её от кошмара, от стяжательства, ужасной, отвратительной ненасытности, когда богатство становится идолом, божеством?.. Ничего она не сделала. А теперь, теперь поздно.
Опять!
Лиена вздрогнула и побледнела. Во дворе что-то грохнуло.
"Грузят доски… — подумала она. — Хотела везти завтра к вечеру, а увозит ночью".
Куда везут? В чью-нибудь усадьбу? В лес? Что случилось? Илма не скажет… Почему завозят сначала в сарай Межакактов и только после этого увозят совсем? Доски, дрова, какие-то мешки…
Краденое!
А Илма?.. Илма в прошлое воскресенье купила себе часы, в шкафу лежат деньги на новый мотоцикл… Обещала купить Лиене туфли.
Она отказалась. Теперь, летом, ногам в старых резиновых ботах, перевязанных тесёмочками, было жарко, но она отказалась. Она не хотела… на такие деньги.
В тот раз, когда здесь был уполномоченный из милиции, Лиену так и подмывало сказать всё, свалить с себя тяжесть, нести которую уже нет сил, но в последний момент она удержалась. Господи, что она собиралась сделать — предать дочь!
Вот и теперь, видно, случилось что-то неладное, если Метра прискакал среди ночи. И сердце её испуганно билось — только бы с Илмой не случилось ничего плохого. С Илмой, в чьей несчастливой жизни повинна и она.
"Хоть бы всё кончилось хорошо!" — думала Лиена, с немой мольбой обращаясь неизвестно к кому, сама не зная, какой смысл она вкладывает в это слово "хорошо".
Несколько дней после этого Илма ходила очень встревоженная. Как-то вдруг посреди дня, прибежав из лесу, стала расспрашивать Лиену, не приходил ли кто. Несколько раз пряталась в кустах, словно волчица, следя за своим домом. Но как обычно в Ме-жакактах царила сонная тишина. Раз она увидела Лиену, копавшуюся в огороде, в другой раз Лиена пасла скот на опушке леса. Если бы возле Лиены была собака, она бы, конечно, заметила Илму, но сама Лиена не заметила дочь. Только Бруналя, подняв голову, посмотрела в её сторону.
А однажды, когда Илма уже собиралась покинуть засаду, она заметила мужчину. Он прошёл по двору Межакактов, потоптался там немного и, увидев Лиену, направился к ней. Затаив дыхание Илма старалась услышать разговор. Но до неё лишь изредка доносились отдельные слова. Она не могла уловить связи между ними, и потому слова казались загадочными. А всякая загадка может таить в себе опасность…
Лиена показывала незнакомцу рукой в сторону сарая. Незнакомец ушёл. Как только он скрылся из глаз, Илма вышла из кустов и поспешила к Лиене, окончательно перепугав её. О чём спрашивал мужчина и почему Лиена указала ему на сарай?
— На какой сарай? — изумилась мать. — Я показала дорогу на лесничество.
Но Илма не унималась: не показалось ли матери, что незнакомец подозрительно осматривал усадьбу и почему он так долго вертелся на дворе?
Лиена посмотрела на дочь взглядом, каким смотрят на безнадёжно больного, и тихо проговорила:
— Ты словно с ума сошла!
Выяснилось, что незнакомец приехал из Цесисского района и хочет наняться лесорубом. Лиена указала ему ближайший путь в контору.
Илма долго не могла успокоиться.
Вечером, в сумерках, запирая хлев, Лиена заметила, что кто-то ходит возле большой яблони. Это была антоновка, плоды её созревали только к концу сентября, дерево было старое, с дуплом, которое Фредис всё собирался залить цементом. Вряд ли кому придёт в голову срывать совершенно зелёные и жёсткие яблоки.