Лиена молчала. Откуда-то издали наплывал знакомый монотонный шум… Она с трудом различала сквозь него голос Илмы, В усталом мозгу Лиены опять не было места ясным мыслям, ярким чувствам. Всё затянула серая пелена безразличия.
— Нет, Нери отравила я, — неожиданно проговорила она с тем же странным безразличием. — Твоим крысиным ядом…
— Вон, вон из моего дома! — пронзительно визжала Илма. — Вон!
Она размахнулась, собираясь ударить мать. Её встретил неподвижный остекленевший взгляд. В нём не было ничего — ни ужаса, ни боязни, ни мольбы о пощаде. Пустые глаза, ничего не видящий взгляд.
— Вон!.. Иди ищи скотину и без скотины не возвращайся! Прочь! Прочь!
Лиена сдвинулась с места и пошла. Пошла не из страха перед дочерью, замахнувшейся на неё, угрожавшей ей; она шла бездумно, и крики "Прочь!", "Прочь!" отдавались в её мозгу громко, раскатисто, бессмысленно.
"Прочь, прочь, прочь!"
Проходя мимо Илмы, Лиена натолкнулась на неё, словно слепая. Одну руку она держала протянутой вперёд. Илма вложила в неё фонарь. Лиена, пошатываясь, прошла через комнату и скрылась за дверью.
Когда вернулась Гундега, в Межакактах царила мёртвая тишина и темнота. Двери дома были заперты. Зато хлев оказался раскрытым настежь. Когда она вошла туда, в углу захрюкали свиньи и загоготали гуси. Но стойла коров и телят были пусты, не было и овец в загородке.
Гундега разыскала ключ и отперла дверь. В кухне царил беспорядок. На полу у плиты валялись рассыпанные спички. Тут же рядом — лужица керосина. На столе — перчатки Лиены. В плите огонь погас, но, судя по тому, что картофель для свиней был почти совсем сухим, кожура на нём полопалась и обнажилась белая мучнистая мякоть: он долго варился без присмотра. Гундега сняла чугун, чтобы слить картофель, но на дне оказалась лишь капля коричневатой жидкости. Плита совсем остыла, ужина нигде не нашлось.
Гундега кое-как прибрала кухню, не зная, что и думать о странном беспорядке в доме. Она услыхала, как кто-то въехал во двор на мотоцикле. Это была Илма. Заглянув сначала в хлев, она крупным мужским шагом вошла в кухню и тяжело опустилась на чурбан.
— Что случилось, тётя?
Не поднимая головы, Илма коротко сказала:
— Скотина пропала.
— Как пропала?
— Ушла в лес. Я исколесила все тропинки! Далеко за большой вырубкой будто напала на след. Но это оказался лошадиный или лосиный. К тому же давнишний, почти занесённый землёй.
Вдруг Илма выпрямилась, напряжённо прислушиваясь.
— Кто-нибудь есть дома?
— Нет, никого нет. Я сама отперла дверь. — Гундега тоже прислушалась и добавила: — Это часы тикают.
— Да, часы, — согласилась Илма. — А мне показалось, что старая опять притащилась.
Гундега не поняла:
— Какая старая?
— Мать, — неохотно буркнула Илма.
— А где же в самом деле бабушка? — испуганно спросила Гундега.
— В лесу. Ищет, что потеряла.
Гундега заметила, что голос Илмы дрожит от злости.
"Какая она жестокая! — невольно подумалось Гундеге. — Куда девалась ласковая, хорошая тётя, какой она была прошлой осенью!"
— Скотину ищет? — переспросила она.
— А что же ещё?
— Но как она могла потеряться?
В глазах Илмы вспыхнул тревожный огонь.
— Как могла потеряться, ты спрашиваешь? Я у тебя то же самое спрошу. Пришла, смотрю: лежит. А скотины и след простыл. Чувствовало моё сердце, что это вечное валянье днём в кровати до добра не доведёт!
— Она очень больна! — воскликнула Гундега.
— "Боль-на-а"! — насмешливо протянула Илма.
— Она давно ушла? Не стало бы ей в лесу плохо…
Гундега поспешно подошла к открытым дверям. По небу неслись серые тучи, чуть не задевая вершины сосен.
— В темноте… — проговорила она со страхом.
— У неё есть фонарь.
— В темноте… — задумчиво повторила Гундега и прибавила: — Не надо было пускать…
Илма вскочила так резко, что даже опрокинула чурбан, на котором любила сидеть у плиты Лиена.
— Не учи меня! — визгливо закричала она. — Я бегаю целый день, устаю, как собака, а она — учить!
— Не кричите! — твёрдо проговорила Гундега. — Вы не имеете права из-за скотины позволять старому, больному человеку…
— Позволять! — насмешливо повторила Илма. — Я сама её прогнала. Пусть ищет!
— Тётя, вы…
— Молчать! — топнула ногой Илма. — Я тебе прощала все твои выверты, твою заносчивость, из-за которой ты даже не поговорила о земле, а сама ешь хлеб Межакактов, не…
— Я не просила прощения! — тихо, но непривычно сурово возразила Гундега.