Их было трое (сборник)

ютятся.

— Любопытно, какую же сторону держит мой доро-

гой мичман?

— Гм... В душе я тоже бунтовщик, ненавижу висель-

ников из полиции. Но... я офицер русского флота, что на-

лагает обязанности...

— Декабристы тоже были русскими офицерами! —

с жаром возразил Хетагуров.

— Да, ты, пожалуй, кое в чем сойдешься с моим па-

,— задумчиво сказал мичман.— Только знаешь, Кос-

тя... Он любит помечтать о свободе и высших идеалах,

лежа на оттоманке после обеда с икрой и ликерами. Ты

же — по глазам тебя вижу — в Рылеевы метишь.

Коста подумал: «Не такой уж он простак, каким ка-

жется с первого взгляда». А вслух произнес:

— Куда мне! Я только непризнанный художник...

— Э, брат, Шевченко тоже был когда-то непризнан-

ным художником и учеником академии, а угодил-таки на

десятилетие в киргизские степи.

— О, Шевченко!

— Да, брат. Я вот, признаться, стихами не увлекаюсь,

но музыку люблю. И веришь ли, прочитал в отцовской

библиотеке Шевченко — и услышал дивную музыку его

милой Украины...

Коста проговорил задумчиво:

— Самобытный талант, вышедший из народной поэ-

зии. Вот в чем, мой мичман, таится вся сила и прелесть

Тарасовой «музыки». Хотя он был великим страдаль-

цем — завидую ему, его доброй славе.

— А знаешь, о чем я сейчас думаю, Коста?

— О чем, дорогой?

— Ты далеко пойдешь, вернее, поедешь, если депар-

тамент полиции по достоинству оценит твои порывы...—

Помолчав, добавил: — Если не в Сибирь, то на Украину.

Клянусь честью!

— Почему же — на Украину?

— Ну, на Кавказ-то тебя не сошлют — там ведь твоя

родина...

2 Их было трое

17

Переглянулись, рассмеялись.

Извозчик с окладистой бородой, тот самый, что при-

возил приятелей на выставку, невольно слушая их бесе-

ду, неодобрительно качал головой.

— На пятую линию! — крикнул мичман и тихо Хе-

тагурову: — Обедаем у нас. Оля будет дома.

2

Знакомство с семьей Раицовых внесло освежающую

струю в однообразную студенческую жизнь Хетагурова.

Перед встречей с Владимиром Коста жил уединенно.

Занятия в классе гипсовых голов, посещение лекций,

академической библиотеки, работа над картиной в вос-

кресные дни от восхода до заката, упоительные часы пе-

речитывания Пушкина, Лермонтова, Некрасова — вот и

весь круг занятий, если не считать нескольких часов, по-

траченных на стихотворные «эскизы» поэмы «Чердак»,

навеянной мыслями о студенческой мансарде и своем

житье-бытье.

Хетагуров сторонился шумных компаний студентов-

земляков, особенно тех, кто вел беззаботную жизнь пе-

тербургских денди. Общество юнкера Тамура Кубатие-

ва, происходившего из знатной фамилии дигорских ба-

делят*, было тягостным. Коста не мог без неприязни

смотреть на самодовольного, блистательного лоботряса,

гордившегося своим ястребиным профилем и тонкой та-

лией, и удивлялся, как тот успевал учиться в военном

училище. Особенно несносными становились попытки

Тамура «помянуть доброй старинной песней своих слав-

ных предков». Багровый от вина, он орал под мычание

друзей песню баделят «о тех великих временах, когда

стонала земля под копытами осетинских всадников — от

моря и до моря...»

— Вот какими были наши славные предки, — кри-

чал юнкер, оборвав песню на полуслове.

— А не они ли Рим спасли?—не скрывая ехидства,

спрашивал Хетагуров. Но Тамур Кубатиев, не поняв на-

мека на известную крыловскую басню, которой, видимо,

не знал совсем, отвечал:

— В тебе, Коста, нет ничего святого! Пустой ты че-

*Привилегированное сословие в западной Осетии, претендовав-

шее на льготы, которыми пользовались русские дворяне.

18

ловек, если не уважаешь своих предков, о могуществе

которых говорит хотя бы то, что они имели по несколько

наложниц из числа добытых в боях рабынь...

В таких случаях Андукапар, не давая Коста вступить

в спор, тихо говорил ему: «Не спорь с дураком».

Хетагурову приходилось сторониться многих знако-

мых из-за нехватки денег. Тот же Тамур мог в любую

минуту попрекнуть его куском фыдчина* или бокалом

вина, купленным на «родовые», кубатиевские деньги.

Земляки-студенты наперебой приглашали Хетагуро-

ва в гости, земляческие вечеринки никак не удавались

без него. Коста читал свои стихи, пел юмористические

куплеты под гитару и лихо исполнял «танец джигита»

под гиканье и дружные хлопки земляков.

Но Хетагуров стеснялся ездить в гости, потому что

сам не мог пригласить к себе. Да какие там приемы

гостей, иногда просто не на что было жить! Из станицы

Баталпашииской в канцелярию академии с большихм

опозданием приходила стипендия. Последнее время Кос-

та уже не заходил после занятий в кухмистерскую, где

можно было заказать тридцатикопеечный обед. Все ча-

ще ограничивался двумя фунтами черного хлеба за три

копейки. Чай и сахар учтены в плате за квартиру и ак-

куратно подавались к столу заботливой Анной Никитич-

ной.

Но Коста не унывал. Ведь и у юного Репина жизнь

складывалась не лучше — та же мансарда, тот же чер-

ный хлеб. Коста слышал, как однажды в галерее Това-

рищества передвижных выставок о Репине рассказывал

академист Врубель...

Все чаще обращался Коста в думах своих к образу

великого кобзаря Украины, много раз перечитывал «Гай-

дамаков».

Порой живописец Коста спорил с поэтом Коста. Иног-

да певец и художник шагали рядом по трудному пути

жизни. Путь проходил на берегу хмурой Невы, по без-

брежным полям России, по горным ущельям Осетии.

Далеко в горах затерялся родной аул Нар, там сердце

Коста. Несколько раз представлялась ему одна и та же

картина. Приходит в тихую мансарду железногрудый

* Ф ы д ч и н (осет.)— пирог с мясом, национальное блюдо осетин.

19

нарт* Батрадз, говорит: «Пой так, как пели обо мне убе-

ленные сединой, с лицами, почерневшими от суровых

горных ветров, фандыристы-сказители. Вспомни про

свою кормилицу Чендзе Хетагурову, что заменила тебе

рано умершую мать. Чендзе пела тебе песни бедной, но

прекрасной родины. Услышь в этих песнях чудные трели

Ацамаза**, испей у источника мудрости нартов — сам

возьмешь в руки вещий фандыр, станешь народным пев-

цом...»

Мнилось, что так говорил сказочный Батрадз, и меч-

ты будущего поэта улетали к призрачно-далеким горным

вершинам, к дымным саклям аула Нар.

С похорон знаменитого гравера Иордана шли тихо,

группами.

Уже прогремели по мостовой экипажи аристократов.

Сопровождаемый нарядом кавалергардов проплыл в ко-

ляске с вензелями царской фамилии великий князь Вла-

димир Александрович — президент Академии художеств.

Некоторые академисты и даже преподаватели подобост-

растно сняли головные уборы. Хетагуров усмехнулся:

— Жалкие холопы!

Остановившийся рядом с ним плюгавый чиновник

(с которым уже была встреча на выставке картины

Вильгельма) услышал.

— Что-с! — спросил он. — Что вы изволили сказать

о почитании особы императорской фамилии?

Коста презрительно глянул на него и отвернулся/

Хетагуров впервые видел президента академии Вла-

димира Романова. Это он двадцать два года спустя, бу-

дучи командующим войсками Петербургского военного

округа, расстрелял демонстрацию 9 января 1905 года.

Но в этот день, когда хоронили Иордана, президент Ака-

демии художеств в силу своей должности числился по-

борником идеалов гуманизма.

Хетагуров отстал от товарищей. Шагая по мягкой