Таким образом, в середине XVI века благодаря Белону, или Беллонию, мы снова оказались на том же уровне знаний о пирамидах, что и за полтора тысячелетия до этого, во времена Плиния; что же касается сведений об их размерах, то мы вернулись вспять к самому Геродоту, ибо его сообщений никто не проверял. Новыми были лишь сведения о внешнем виде пирамид, которые подтверждали то, что видел еще д'Англюр: пирамиды постепенно теряли свое «шелковое» одеяние, но никто их вместо него не «покрывал рогожами». Их постигла та же участь, что и весь Мемфис, первую столицу Древнего Египта. Когда в 640 году Амр Ибн-аль-Ас заложил свою новую столицу — Фустат, а полководец династии Фатимидов Джаухар на пепелище этого города основал в 969 году Каир, их строители нуждались в материале для дворцов, казарм, мечетей, жилых домов и оборонительных сооружений. В новый главный город первым делом перекочевывали обломки старого; когда же они оказались исчерпаны, очередь дошла до «холмов фараонов». Облицовке пирамид Гизе была предоставлена особая честь — ею в XIV веке украсили медресе султана Хасана под цитаделью. И ныне даже ночью можно распознать эту облицовку среди других камней: в свете тысяч ламп, свисающих длинными гирляндами, она блестит, как при полуденном солнце.
Не много нового мы узнали и от следующих посетителей пирамид, но их сведения были довольно интересны. В 1581 году пирамиды посетил Жан Палерн, посланник французского короля Генриха III. Вход в самую большую пирамиду показался ему «маловат», а количество летучих мышей в ее коридорах, наоборот, «великовато»; неустанно кружась, они гасили факелы проводников, так что «в этой загробной тьме ничего не стоило провалиться в одну из бесчисленных шахт или в какой-либо из наклонных коридоров». Больше всего Палерна восхитил саркофаг: когда он в этот саркофаг постучал, «раздался звук, подобный колоколу», это было открытием, которым драгоманы пользуются до сих пор как средством для получения небольшого дополнительного бакшиша. В пирамиду Хафра «не было входа, не нашлось в ней и внутренних помещений; поверхность ее была частично отполирована и не имела ступеней, так что подняться на ее вершину, которая кончалась острием, не было возможности». В целом же Палерн был искренне восхищен пирамидами: «Они более великолепны, чем памятники античного Рима!»
Англичанин же Джордж Сандис наоборот был сдержанным человеком и считал, что откровенно восхищаться может только дурно воспитанный человек. «Эти три варварских монумента, памятники хвастовства и суетной спеси, — приводит он в своих „Путешествиях“ (1610) слова Плиния, воспроизведенные на английском языке эпохи короля Якова I Стюарта (своеобразие этого языка трудно передать в переводе). — И вот мы приняли решение осмотреть их снаружи и изнутри. Наши янычары остановились перед входом и несколько раз выпалили внутрь из аркебузов; некоторые из них остались снаружи охранять нас от нападения диких арабов. Чтобы нам легче было идти, мы сняли обувь и большую часть снаряжения и одежды, ибо нам говорили, что там будет страшная жара. Наш предводитель, мавр, шел впереди, и каждый из пас держал перед собой горящий факел. Это был опасный путь, мы то и дело спотыкались, па что-нибудь наталкивались, обдирали себе кожу и через каждые несколько шагов останавливались. Поначалу мы спустились примерно на сто стоп, по не по ступеням, а по пологому склону и после неприятного спуска оказались перед входом в другой коридор… Какой-то каирский паша, интересовавшийся тайнами пирамиды, послал, как рассказывают, несколько осужденных, хорошо снабженных факелами и провиантом, чтобы они ее обследовали; говорят, кое-кто из них вышел из пирамиды в тридцати милях от нее посреди пустыни. Но это одни разговоры, чтобы удивить людей».
Затем Сандис с факелом в руке спустился вслед за мавром в нижнее помещение, но и там ничему не удивился; оттуда он восходящим коридором добрался до большой галереи. Однако там сразу точно забыл о своих принципах: «Это коридор невероятной высоты и ширины, он и верно вроде бы как для великанов. От середины прохода стены его расширяются с боков уступами, и он представляет собою удивительное творение архитектуры; образуют его мраморные блоки такой величины и так тщательно пригнанные, словно он вырублен в скале. В конце его мы вошли в просторное помещение двадцати стоп ширины, сорока длины и огромной высоты; оно сооружено из блоков такой величины, что восемь их хватило на всю ширину и шестнадцать — на длину… В середине стоит саркофаг без крышки, пустой, он изготовлен из цельного куска камня и звенит, как колокол». Приведя все размеры, Сандис продолжает: «В нем покоился труп основателя пирамиды. Такие монументы [тогдашние властители] ставили, конечно, не из одного только хвастовства; они были уверены, что после их смерти душа не погибнет, а по прошествии тридцати тысяч лет вновь соединится с телом и, воскрешенное, оно будет жить так же, как жило прежде».
Последнее замечание поражает нас: не только потому, что в погребальной камере его автор изменил свои взгляды, но, главное, потому, что совершенно неожиданно, без указания источников, он высказал нечто весьма подобное тому, к чему египтологи пришли лишь несколько столетий позднее… Как это случилось? Неужели древние представления о посмертной жизни, о которых и Геродот узнал чрезвычайно мало, продолжали жить в устной традиции людей, окружавших пирамиды? В устной традиции людей иной национальности, иной религии?
Ответа на этот вопрос у нас нет. Зато мы можем ответить на другой вопрос, который ныне задают себе посетители пирамиды Хуфу, сравнивая размеры саркофага и прохода из Большой галереи. Саркофаг сделан из цельного куска гранита и через проход не пролезет, тем более через узкий коридор перед входом в погребальную камеру, через который можно пройти лишь сгорбившись. Как же он туда попал? На этот вопрос в 1616 году ответил Пьетро делла Валле, так же просто, как и гениально: «Не иначе как они должны были доставлять саркофаг в камеру, когда пирамида еще только строилась». Впрочем, один раз этот замечательный путешественник по странам Ближнего Востока, который одним из первых европейцев нового времени посетил Вавилон и Персеполь, все же ошибся. Он утверждал, будто Великая пирамида почти достигает высоты храма св. Петра в Риме. Но она и без вершины выше. На пять с половиной метров.
С конца XVI — начала XVII века у путешественников растет желание как можно больше узнать о пирамидах. Древние сведения о размерах проверил прежде всех Просперо Альпини, лекарь венецианского консульства; от него же мы имеем сообщение, что в 1584 году Ибрагим-паша по совету какого-то мага расширил вход в Великую пирамиду и снова искал в ней клады. Подробные описания пирамид оставили немецкий путешественник Баумгартен и француз Савари де Бреве, который констатировал то, что некогда говорил еще Абд-аль-Лятиф: «Щели между блоками погребальной камеры так узки, что в них не войдет и кончик иглы». Немецкий иезуит Ванслеб, которого французский министр Кольбер послал в Египет на поиски старых рукописей, подготовил первые переводы арабских сообщений о пирамидах. Англичанин Эдвард Мельтон в 1661 году измерил Великую пирамиду и первым посетил пирамиды Дашура. В своем труде «Достопримечательности и памятники старины, виденные во время путешествия по Египту» (издан в Амстердаме) он поместил и изображения пирамид. Фантастическое зрелище: стоят одна возле другой как палатки в переполненном кемпинге, а некоторые так узки, что их не отличить от обелисков.