Скоро мы начали попросту спускать рыбок в туалет и покупать новых, но даже тогда я только о них и думал. В школе я писал о них сочинения, как о книгах. Похоже, учителя из моей начальной школы так ничего толком и не поняли: видимо, они думали, что я и вправду читал книжки под названиями «Боция-клоун», «Рыба-доллар», «Радужная акула» и «Плекостомус, или донный сосальщик». В моем аквариуме можно было найти все, что встречается в человеческой жизни. Черно-желтые рыбы-ангелы неспешно курсировали туда-сюда — сплошной блеск и великолепие, а за ними ленточками тянулись их испражнения. Придонные рыбки хватали эти испражнения, тут же с отвращением выплевывали и продолжали рыскать внизу в поисках пищи. А как только я посадил в аквариум двух новых рыб-долларов, они преподали мне урок настоящей жестокости. Это были большие плоские рыбы, по форме и цвету почти идентичные серебряным монетам, от которых получили свое название, и, едва покинув пластиковую магазинную баночку, они с двух сторон подплыли к одной из моих ленивых пучеглазых радужных акул. Тот, кто назвал ее так, явно попал пальцем в небо: на самом деле это была всего лишь длинная тонкая золотая рыбка с блестящим туловищем и большими выпуклыми глазами. Быстрые и безжалостные рыбы-доллары знали, как работать в команде. Они стремительно бросились на глаза своей жертвы и выкусили их, причем даже не проглотили: круглые, похожие на бильярдные шарики глаза сонно опустились вниз, где были тут же съедены придонной компанией.
Возмездие не заставило себя ждать. Мать немедленно выловила живодеров и спустила их в унитаз, после чего мы весь вечер смотрели, как радужная акула слепо тычется в стенки аквариума, уверенные, что она вот-вот умрет.
В Калифорнии наша жизнь приобрела более упорядоченный характер, но оставшийся на Аляске отец с годами дрейфовал все дальше на север, и все его поступки казались лишенными смысла. Ему никогда не нравилось лечить зубы, и теперь он решил переквалифицироваться в рыбака. Пожалуй, в этом было разумное зерно, и он действительно выбрал себе занятие по сердцу, но плохо продумал свои планы. Он продал врачебную практику, заказал шикарное, дорогое рыболовное судно коммерческого типа с алюминиевым корпусом в шестьдесят три фута — его должны были построить к сезону ловли палтуса — и уговорил моего дядю пойти к нему в помощники. Они всю жизнь рыбачили вместе для развлечения, но ни у того, ни у другого не было опыта коммерческого рыболовства, а весь экипаж состоял только из них двоих. Отец всегда считал себя одиноким путешественником, и его самомнение пострадало бы, если бы он поработал сначала на другом судне или нанял капитана.
Он назвал свое судно «Скопой». Тогда как «Арктическому гусю», птице с белыми крыльями, полагалось совершать лишь короткие одно- и двухдневные вылеты ради забавы, от «Скопы» ждали большей выносливости и трудолюбия. Известно, что скопы, размах крыльев которых достигает шести футов, описывают над океаном гигантские арки и круги, причем часто держатся в одиночку.
«Скопу» не успели закончить вовремя, и отец с дядей опоздали с выходом в море на полтора месяца. В спешке они запутались в одном из поставленных ярусов, больше чем на неделю заклинили огромное водяное колесо для вытягивания рыбы и, конечно, почти ничего не поймали. Однако потеря ста тысяч долларов за год на одной только рыбалке нимало не смутила отца, потому что он уже совершал те прекрасные и отчаянные круги, которым суждено было стать последними в его жизни. Дядя рассказывал о том, как однажды ночью на мостике отец проиграл ему в кункен семнадцатый раз подряд. Вместо того чтобы мрачно пробормотать неискренние поздравления, он вдруг выгнул спину и широко раскинул руки. Встав на своем капитанском месте среди бело-голубого мерцания радаров и сонаров, он выдвинул подбородок, повел тем, что дядя по сей день вспоминает как отчетливо изогнутый клюв, и каркнул: «Взять на три градуса правее!» Дядя подстроил автопилот, и утром они поставили ярус, который оказался одним из трех-четырех за всю экспедицию, принесших им заметный улов.
Такая корреляция между предсказаниями отца и реальным успехом была редка. Хозяйственный магазинчик, еще одно из его деловых предприятий, лопнул одновременно с терпением федеральной службы, долго мирившейся с его налоговыми уловками в южноамериканских странах: он не желал отчислять деньги в фонд соцстрахования (который по иронии судьбы поддерживал нас после его смерти). Вдобавок упала цена на золото, а невеста отца, его бывшая секретарша, раздумала за него выходить — словом, год не задался. В середине января я провел с ним четыре дня кряду. Каждый вечер в течение этого визита, лежа в спальном мешке на полу гостиничного номера у изножья его кровати, я слышал, как он мечется и ворочается до глухой ночи, и чувствовал с уверенностью, иногда возникающей у детей, что недолго уже ему оставаться моим отцом. Его метания происходили циклами, постепенно сжимающими его своей мертвой хваткой. Он стонал от разочарования, гнева и отчаяния и брыкался, взбивая простыни, покуда они не начинали клубиться и шуметь, точно ветер на морском берегу, а затем, совершенно измученный и опустошенный, падал ничком и плакал, уткнувшись лицом в подушку. Потом все начиналось снова. Мне казалось, он думает, что я сплю, поскольку на моей памяти он никогда раньше не позволял себе плакать на людях. Но как-то ночью он заговорил со мной.