Старообрядческое кладбище.
Здешние могилы давно просели, поросли можжевельником, волчьим лыком и папоротником. Восьмиконечные кресты и голбцы торчали вкривь и вкось, кое-где виднелись деревянные надгробия в виде домиков, сложенные из досок и замшелые настолько, что казались обычными колодами. И впереди, над крестами и могилами, прячась в тени осин, стояла деревянная Всехсвятская церковь, прозванная в народе Окаянной.
Она сама походила на надгробие: черная от смолы, покрытая резьбой, почти не тронутой временем, с чешуйчатой маковкой купола и заколоченными окнами. Церковь вросла в землю, будто старый валун, но не обветшала, не покосилась, а стояла прочно – созданная на века. И вокруг такая тишина – ни треска сучка под ногой, ни щебета птиц. Ветер дул в спину непрестанно и ровно, будто сзади работал гигантский вентилятор, и листва колыхалась на ветру, но не шелестела. Павел покрутил туда-сюда регулятор громкости – ничего не изменилось. Воздух сгустился и отяжелел, и какое-то неясное чувство снова заворочалось под ребрами – как тогда, в темной библиотеке.
Павел огляделся, почти ожидая увидеть нескладного подростка в обугленной толстовке, и вздрогнул, когда действительно заметил чью-то фигуру, склонившуюся возле рассохшегося голбца. Сердце ухнуло в пятки, и первой мыслью было: «Бежать!» Но Павел не побежал, только стиснул в кармане камеру и присмотрелся.
Это был ни призрак, и ни подросток, а девушка. Приникнув к кресту так близко, что почти касалась его лбом, она плакала, а, может, что-то говорила – ее плечи вздрагивали, а до Павла по-прежнему не доносилось ни звука. Он осторожно отступил вбок, прячась за кустом можжевельника, потом еще и еще, пока не увидел ее профиль, правильный и бледный, как полумесяц. Она действительно бормотала что-то под нос, а руки сновали вокруг креста быстро-быстро, будто пряли на невидимой прялке. Тишина обволакивала и густела, ветки лениво покачивались над головой, и тьма постепенно наползала на кладбище. Вот черное щупальце скользнуло между голбцами, вот тронуло длинную, до пят, юбку незнакомки. Девушка испуганно вздрогнула, выпрямилась и обернулась.
И тотчас увидела Павла.
Ветер сдул с ее лба тугие черные кольца волос, распахнул не застегнутую душегрею, под которой оказалась сорочка, подпоясанная длинным алым кушаком. Какое-то время девушка внимательно смотрела на Павла, но в ее взгляде не было страха, а только молчаливая сосредоточенность. Он тоже смотрел на нее, и в голове не возникало ни одной мысли, но наконец решился и окликнул:
– Эй!..
В ту же секунду лопнул мыльный пузырь тишины. Собственный голос показался Павлу невероятно громким, и он втянул воздух сквозь сжатые зубы, тронул регулятор громкости. А девушка подобрала юбку и скользнула в тень.
– Подожди! – крикнул Павел, доставая фотокамеру.
Он перепрыгнул через надгробие, едва не споткнулся о поваленный крест, да куда там! Девчонки и след простыл, только за деревьями протянулась и скрылась красная нить кушака, а вокруг того самого креста, где еще недавно стояла девушка, ровным кругом лежала рассыпанная соль.
8. Слово живое
Акулина впала в забытье. Между приоткрытыми веками влажно поблескивали белки, дыхание вырывалось со свистом. Обмякла на руках. Степан шёл тяжело и размашисто. При каждом шаге раздавался хруст, будто крошились раздавленные кости, но это только гравий летел из-под подошв.
– Мала-анья! – Степан толкнулся плечом в покосившуюся дверь. – Помоги!
Он согнулся в три погибели, перехватил обмякшую Акулину, и она испустила тихий и протяжный стон, отчего в животе заворочался страх, расправляя ледяные иголки.
– Маланья!
Женщина выскочила из темноты, запыхавшаяся и шальная, неуклюже толкнула Степана в плечо. Блюдо в руках Маланьи подпрыгнуло и накренилось. Белая крупа взвилась тяжелым облаком, просыпалась на порог. Степан откачнулся и стукнулся затылком о притолоку. Голову обдало жаром.
– Маланья, чертова девка!
Перед глазами заплясали белые искры. Маланья перехватила блюдо, зачастила, кланяясь:
– Простите, батюшка! Простите… рыбу я солить шла. Уж не чаяла, что вы придете…
Блюдо накренилось еще сильнее и на порог потек соляной ручеек. Степан зашипел и отдернул ногу:
– Да что ж ты делаешь, окаянная?
Маланья отшатнулась, затравленно озираясь.
– Что мешкаешь? – послышался из глубин дома надтреснутый голос Захария. – Веник неси!
Женщина по-сорочьи подпрыгнула и нырнула обратно в полумрак, но вскоре вернулась и принялась сметать рассыпанную соль. На всякий случай Степан отступил еще на шаг. Лоб покрылся испариной, но вытереться он не мог – Акулина оттягивала руки, будто весила вдвое больше, а от ее тела исходил такой жар, что рубаха вымокла насквозь.