И он ушел вверх по холму.
Иаков издал негромкий смешок.
— Почему ты его терпишь, позволяешь заходить во двор и говорить речи, словно он на рыночной площади?
Я снова взялся за работу.
— Ты любишь его гораздо больше, чем хочешь показать, — ответил я Иакову.
— Я хочу с тобой поговорить, — сказал он.
— Извини, но не сейчас. Мне нужно закончить разметку. Я пообещал, что сам все сделаю, и отправил всех домой.
— Я знаю, что ты сделал. Думаешь, ты глава семейства?
— Нет, Иаков, я так не думаю.
Я продолжал работать.
— Я решил поговорить с тобой именно сейчас, — сказал он. — Сейчас, когда женщины уже улеглись и под ногами не путаются дети. Я пришел сюда, чтобы поговорить с тобой, и поговорить наедине.
Он зашагал вперед-назад перед досками, сложенными в ряд. Я укладывал их вплотную. Линии были ровные.
— Иаков, все спят. Я тоже почти сплю. Я хочу лечь.
Я старательно провел следующую линию. Довольно неплохо. Потянулся за последней доской, но остановился и потер руки. До сих пор я не замечал, что пальцы у меня закоченели от холода.
— Иешуа, — позвал Иаков тихо, — время пришло, ты не можешь больше уклоняться. Ты женишься. У тебя больше нет причин откладывать это.
Я поднял на него глаза.
— Я тебя не понимаю, Иаков.
— Неужели? И кроме того, где, в каком из пророчеств сказано, что ты не должен жениться?
Голос его охрип. Он говорил непривычно вкрадчиво.
— Кто объявил, что ты не должен взять себе жену?
Я снова опустил голову, стараясь все делать медленно, чтобы не раздражать его еще больше.
Провел последнюю линию. Оглядел доски. Медленно встал. Колени болели, и я наклонился, чтобы растереть сначала левое, затем правое.
Иаков стоял, скрестив руки и сдерживая гнев, совсем не похожий на Иасона с его излияниями. Но он был возмущен еще больше, и я изо всех старался делать вид, что не замечаю этого.
— Иаков, я никогда не женюсь, — сказал я. — Нам пора перестать ходить вокруг да около. Настало время положить этому конец раз и навсегда. Да, это беспокоит тебя… тебя одного.
Он протянул руку, как часто делал, крепко взял меня за предплечье, так что мне стало больно, и замер.
— Это беспокоит не только меня одного, — сказал он. — Ты истощил мое терпение.
— Я не хотел. Я устал.
— Ты устал? Ты?
Он вспыхнул. Из-за яркого света фонаря вокруг его глаз залегли тени.
— Мужчины и женщины нашего дома уже собирались по этому поводу, — сказал он. — Все они говорят, что тебе пора жениться, и я говорю, что ты женишься.
— Только не твой отец, — сказал я. — Не говори, что твой отец высказался за это. И не моя мать, потому что я знаю, что она не могла. И если все собирались, то только потому, что ты заставил их собраться. И — да, я устал, Иаков, и хочу пойти в дом. Я очень устал.
Я высвободился как можно вежливее, взял фонарь и пошел к конюшне. Все здесь уже было сделано: животные накормлены, пол чисто выметен. Упряжь висела на крючках. Воздух был теплым оттого, что тут были животные. Мне здесь нравилось. Я задержался, чтобы согреться.
Вышел обратно во двор. Иаков уже задул фонарь и стоял в темноте, чтобы пойти в дом за мной следом.
Вся семья уже легла. Только Иосиф оставался у жаровни, но и он спал. Лицо его было гладким и молодым во сне. Мне нравились лица стариков, их восковая чистота и то, как под кожей проступают кости. Нравились ясно различимые контуры глаз под веками.
Когда я присел рядом с жаровней и стал греть руки, вошла мама и встала рядом с Иаковом.
— Мама, только не ты, — сказал я.
Иаков заметался, как всегда.
— Упрямец, гордец, — бормотал он себе под нос.
— Нет, сынок, — сказала мне мама. — Но ты должен кое-что узнать.
— Тогда расскажи мне, мама.
Как приятно было греть руки и смотреть, как светится огонь под толстым слоем серых углей.
— Иаков, прошу тебя, оставь нас, — попросила она.
Мгновение Иаков колебался, но все же почтительно кивнул, склонил голову в знак уважения и вышел. Только с моей матерью он вел себя так, безукоризненно учтиво. Жену он часто доводил до белого каления.
Мама села рядом.
— Так странно, — начала она. — Ты знаешь нашу Авигею, знаешь, что такое Назарет и что родичи приходили свататься к ней из Сепфориса и даже из самого Иерусалима.
Я ничего не сказал. Я внезапно ощутил изматывающую боль и пытался понять, где она. Болело в груди, в животе, в глазах. В душе.
— Иешуа, — шепотом позвала мама. — Сама девушка хочет тебя.
Боль.
— Она слишком скромна, чтобы прийти с подобной просьбой ко мне, — шепотом продолжала мама. — Она говорила со Старой Брурией, и с Есфирью, и с Саломеей. Она говорила с Маленькой Саломеей. Иешуа, мне кажется, ее отец сказал бы «да».