Боль как будто стала невыносимой. Я смотрел на угли не отрываясь. Я не смотрел на маму. Она не должна этого знать.
— Сын мой, я знаю тебя, как никто другой, — сказала мама. — Когда Авигея рядом, ты сгораешь от любви.
Я не мог отвечать. Я не владел собственным голосом. Я не владел собственным сердцем. Я замер. А потом все-таки заставил свой голос звучать ровно и тихо.
— Мама, — сказал я, — эта любовь пойдет со мной туда, куда я должен идти, но Авигея со мной не пойдет. Со мной не пойдут ни жена, ни ребенок. Мама, нам с тобой не надо было никогда говорить об этом. Но если сейчас мы должны говорить, что ж, тогда знай: ничего не изменится.
Она кивнула, как и должна была кивнуть. Поцеловала меня в щеку. Я снова стал греться у огня, и она взяла мою правую руку и стала растирать ее своей маленькой теплой ладонью.
Мне показалось, сердце вот-вот остановится.
Она отпустила мою руку.
«Авигея. Все еще хуже, чем во сне. Нет образа, который можно прогнать. Есть все, что я знаю о ней и знал всегда. Авигея. Это больше, чем может вынести человек».
И снова я заставил свой голос звучать ровно и тихо. Я говорил мягко, как будто не знал тревоги.
— Мама. А Иасон действительно ей неприятен?
— Иасон?
— Когда он сватался к Авигее, мама, был ли он ей неприятен? Наш Иасон? Ты не знаешь?
Она надолго задумалась.
— Сын мой, я сомневаюсь, что Авигея вообще знает о том, что Иасон сватался к ней, — сказала она. — Остальные знают. Но, мне кажется, Авигея в тот день играла с детьми. Я не уверена, что ей сказали об этом хоть слово. Потом приходил Шемайя, сидел здесь и говорил самые оскорбительные слова об Иасоне. Но Авигеи не было. Она была дома, спала. Я не знаю, неприятен ли он ей. Сомневаюсь, что она вообще знает о его сватовстве.
Боль время от времени усиливалась, пока она говорила. Острая боль где-то глубоко. Мысли разбегались. Как бы я был счастлив, если б мог выплакаться, остаться один и плакать, чтобы никто не видел и не слышал.
«Плоть от плоти моей, кость от кости».
Лицо мое было спокойным, руки не дрожали.
«Мужчин и женщин создал Он».
Я должен скрывать это от своей матери, я должен скрывать это от себя самого.
— Мама, — сказал я, — ты могла бы упомянуть при Авигее, что к ней сватался Иасон? Может быть, ты сможешь как-нибудь дать ей об этом знать.
Боль вдруг сделалась такой сильной, что мне расхотелось говорить дальше. Я сам не верил, что смогу сказать еще хоть слово.
Я ощутил ее губы у себя на щеке. Ее руки были на моем плече.
— Ты уверен, что хочешь, чтобы я это сделала? — спросила она, помолчав.
Я кивнул.
— Иешуа, ты уверен, что такова воля Господа?
Я подождал, пока боль отступит и голос зазвучит, как обычно. Потом взглянул на нее. И сейчас же ее спокойное лицо даровало мне какое-то новое успокоение.
— Мама, — сказал я, — есть то, что я знаю, и то, чего я не знаю. Иногда знание приходит ко мне неожиданно, заставая врасплох. Иногда оно приходит, когда меня вынуждают, — в моих неожиданных ответах тем, кто меня вынуждает. Иногда знание приходите болью. И всегда есть уверенность, что это знание больше того, что я позволяю себе узнать. Оно за гранью того, до чего я хочу дотянуться, о чем хочу спросить. Я знаю, что оно придет, когда я буду в нем нуждаться. Я знаю, что оно может прийти само собой. Но кое-что я знаю наверняка и знал всегда. В этом нет неожиданности. Нет сомнения.
Она снова долго молчала.
— Это и делает тебя несчастным, — сказала она наконец. — Я уже видела подобное раньше, но никогда не было так плохо, как теперь.
— Неужели настолько плохо? — прошептал я.
Я отвернулся, как делают мужчины, когда хотят уйти в свои мысли.
— Я не знаю, плохо ли это для меня, мама. И что для меня плохо? Любить так, как я люблю Авигею, — в том есть очистительная жертва, великая и прекрасная.
Она ждала, когда я продолжу.
— Бывают такие моменты, — сказал я, — такие душераздирающие моменты, когда мы изначально чувствуем, как переплетаются радость и печаль. И какое это откровение, когда горе становится сладостным. Я помню, как ощутил это, кажется, в первый раз, когда мы приехали сюда, все вместе, и я гулял на холме над Назаретом и увидел зеленую траву с крошечными цветами, их было так много, и все кругом — трава, цветы, деревья — двигалось, словно в каком-то величественном танце. И от этого было больно.
Она ничего не ответила.
Наконец я взглянул на нее. Легонько ударил себя кулаком в грудь.