Сингапур был уже порядком пьян. Его никто не ждал и никто не хотел видеть, помня его этот характер. Но все были как раз в том пьяно-благодушном настроении, когда уже и водки было не жалко, и поговорить за жизнь потягивало.
Началось все просто и незатейливо: что-то вспомнили, что-то обсудили, Сингапур высказал свое особое мнение. С ним не согласились. Даже укорили. Даже пристыдили.
— Натуру человеческую не переделать, я, человек, и ничего свинское мне не чуждо, — отвечал он, и, улыбнувшись, заметил: — Тошно порой бывает, как вспомнишь, что человек я; был бы тварью бессловесной, тараканом — и то приятнее, но — не могу, потому что знаю — какая-нибудь сволочь обязательно тапком прихлопнет… Да и бессловесные они твари — тараканы; а я говорить люблю, я жить люблю, я себя люблю. А в виде таракана я себя вряд ли полюблю, потому что привык быть человеком — симпатичным, длинноногим и девушкам нравиться. Но обидно, что любить я не умею, а если и умею, то не долго. И противно, до одури противно — добиться женщины, понравиться ей, очаровать ее пустой болтовней… и, переспав, возненавидеть, не зная, как от нее избавиться. Красиво думать о вечном, ощущая рядом милую женщину. Приятно думать о будущем, зная, что женщины милой уже нет с тобой, — не без поэзии произнес он, странно посмотрев на Гену Хмарова, невысокого коренастого парня, учившегося на курс старше. В этот момент Гена отвернулся и, слава Богу, не заметил странного взгляда Сингапура. — И приходится хамить, — уже без романтизма продолжал Сингапур. — Радикальный способ избавления: добиться обратного — чтобы она уже возненавидела — самый надежный способ избавления от женской любви. И вот натура бабская подлая: когда ты с ней, ничего ей для тебя не жалко, а как разошлись, разругались — всё, она тебе последний рубль припомнит, который ты у нее одолжил на третий день знакомства на пачку дешевых сигарет. Женщины обидчивы и мстительны; иногда я их просто боюсь. Но тем паче отыграюсь на следующей, буду ей душу теребить, за болячки ее дергать. Раз женщина с тобой близка, обязательно поплачется, а я этим и дразнить ее буду, и жизни учить буду.
— А ты знаешь жизнь? — спросил Дима, внимательно разглядывая раскрасневшегося уже раскураженного Сингапура. Не стоило задавать этого вопроса, тем более что всем было давно не интересно: к самолюбивой болтовне Сингапура привыкли, она лишь раздражала. Но Дима хотел понять эту жизнь этого человека. «Дима, чего ты ждешь от этого пустобреха», — не раз спрашивали его. «Не знаю, — отвечал Дима, — понять хочу». «Чего понять»? — удивлялись. «Не знаю», — отвечал Дима.
— Знаю! — воскликнул Сингапур. — Да, знаю, и нет здесь ничего смешного, и плевал я на Сократа и на его высказывание… Слюны не хватит? Хватит. А не хватит, я желчью плеваться стану! Я знаю жизнь. Я знаю, что мне двадцать; я знаю, что что бы я ни сделал — всё к черту, я знаю — что завтра совершу точно такую же ошибку, которую совершил вчера; и вранье, что дураки учатся на своих ошибках, а умные на чужих. Что человек вообще учиться на ошибках — вранье. Не верите? а вот посмотрите: Я нажрался как свинья, пошел гулять, геройствовать, итог — нарвался на неприятности. Я знаю, что пить нельзя, а если и льзя, то дома, и нечего шляться по подворотням в поисках приключений. Первое, — он поднял руку и загнул мизинец, — зная, что пить нельзя, напиваюсь; почему? Ответ: удовольствие, непобедимое желание удовольствия; и не важно от горя или от радости напиваюсь, удовольствие будет и от горя и от радости, главное, чтобы было выпить, стремление еще раз ощутить то забытье, ту отрешенность, ту мнимую философию жизни: апре ну ле делюж (после нас хоть потоп), философию, которую дает водка. Второе, — он загнул безымянный, — для чего искать приключений? Ответ: второе исходит из первого. Я перестаю быть самим собой, я уже не я, я свое плохое отражение — голосуй сердцем! Соответственно, разум мой пьян и безмятежно дрыхнет. А сердце у меня горячее, молодое, оно ищет бури, ему всего хочется, особенно сладенького, особенно запретного!.. И пьянство здесь еще какой пример, — возразил он кому-то, — хотя… — он на секунду задумался. — Всё, что мы творим, мы творим ради удовольствия — всё: спим, едим, пьем, производим потомство, мы и работаем ради удовольствия: работа ненавистна, но за нее платят, а раз в кармане звенит монета, то… Но здесь и так все ясно; а что касается молотком по пальцу… не спорю — будешь аккуратнее. А случайность? А она, в наше-то время, давно стала закономерностью. Ко всему прочему мы нетерпеливы, мы, русские, хотим всё, много, сейчас и сразу; и даже не знаем, чего мы больше хотим — всего или много? Так о каких ошибках может идти речь, о каких дураках и о каких таких умных? Авось — вот наш девиз.