– За Хеопса! – кричал Синемор, поднимая стакан.
– За Древний Египет, чтоб его!..
Две ночи подряд мы с Купером пытались собрать пирамиду имени меня из реек и полиэтиленовых пакетов. Тщательно высчитывали градус наклона. Потом мы сбросили конструкцию с крыши, привязав к ней веревочку. Веревочка таинственным образом обвилась вокруг ноги Синемора, он чуть было не полетел вслед за неудавшейся пирамидой.
Я успел схватить его за шиворот. Купер болтал ногой, к которой пристала конструкция. Верещал на высоте пятого этажа, зажмурившись:
– Это матрица! Это матрица!
В результате этой болтанки пирамида раскачалась, веревочка отцепилась, и пирамида с размаху выбила стекло в окне третьего этажа.
– Опля! – сказал на это Синемор голосом Карлсона…
Приходили соседи. Я отдал им новенький телевизор в качестве компенсации.
Еще мы барабанили с Купером по любым рабочим поверхностям. Почему-то нам очень нравилось лупить в четыре палочки по бутылкам, наполненным водой из-под крана до тех уровней, которые мы почему-то считали нотами, и трубе отопления.
Приходили соседи. Я отдал им приставку, дискеты и зачем-то всучивал журналы.
И, конечно же, я говорил с Синемором о Ней. Какая Она чудесная и все такое.
Когда мы все-таки приехали в город, Курт обзванивал уже морги и больницы. Он сидел на подоконнике: черные круги под глазами, дрожащие руки, осипший голос. Полина рассказала ему о приключении, напирая на Хозяина с топором, и умолчала лишь об одной незначительной детали. Курт ничего не говорил, лишь приблизился к Полине и стиснул ее в объятиях. Она поцеловала его при мне. Я вежливо попрощался и ушел в запой.
– Что мне теперь делать?
– Я сам ищу ответ на этот вопрос, – ответил Синемор Купер.
– Чего-то я не догоняю…
– Как бы это тебе сказать-то… Полина, она, в общем, неравнодушна к барабанщикам. Понимаешь? Не только к тебе… но при этом она действительно любит Курта. Вот такая странная выходит ситуация, – пьяно резюмировал Купер, выпячивая нижнюю губу.
Я молча оделся, вышел из дома и три часа бесцельно ходил по улицам.
Прохожие останавливались и провожали меня взглядами.
Через три часа я наконец достаточно замерз. Когда открыл дверь, то сразу услышал шум воды в ванной и пение Синемора. Он не закрылся. Свет из ванной сочился ядовито-желтый. Я двинулся на этот свет.
…Синемор набрал полную ванну и вывалил в воду банку кильки.
– Рыбачу, – сказал он мне с улыбкой и дернул удочкой.
Я тоже улыбнулся и изо всех сил ударил его кулаком в лицо. Синемор упал в воду и окрасил ее в розовый цвет.
– Я тя зарежу, падла, – кричал он, барахтаясь в ванне. – Зарежу щас и закопаю…
Благоразумные мои соседи вызвали милицию.
Дело ограничилось незначительным штрафом. Никто никого не зарезал. Мы помирились. На вопрос дознавателя, в чем, собственно, причина ссоры, я ответил:
– Немного повздорили из-за дедушкиной удочки.
14
Мой дед обожал рыбалку.
Под рыбацкие принадлежности, невзирая на протесты бабушки, был отдан целый шкаф. Дед – человек по натуре уступчивый и мягкий, становился жестким и несговорчивым, если только пытались оспорить масштаб его безобидного увлечения.
Сейчас я думаю: он был личностью в некоторой степени парадоксальной.
Например, совсем бросил пить в тридцать пять, ибо практически стал алкоголиком и осознал это; зато в сорок начал курить, причем ядреный «Беломор», и скоро выкуривал по две пачки в день. Раздражался, когда пугали раком легких или еще чем-нибудь похожим. Не любил, когда говорили о болезнях.
– Дай папиросочку, – кривлялся, – у тебя брюки в полосочку!
Когда началась Вторая мировая война, ему исполнилось пять лет. Его, мою будущую бабушку и других детей, живших в деревне под названием Шершнево, угнали в трудовые лагеря. Бабушка рассказывала, что они сильно голодали: радовались, если удавалось напечь шанежек из сладкой мороженой картошки. Дед рассказывал, как варил украденный у немца ремень. В этом лагере ему сломали руку и вроде порвали в ней какую-то связку. Я маленький брал неправильно сросшуюся дедову руку в свои ладошки и разглядывал ее: она была заскорузлая, в мозолях, и пальцы сгибались не очень хорошо.
В школу он пошел в девять лет и окончил семь классов. А затем удрал из деревни в Петербург, где выдержал экзамен в ремесленное училище. Дед очень много читал, без разбора, любые книги, какие попадались: от учебника физики до Канта. Всегда прочитывал книгу от начала до конца, не пропуская ни страницы. Кстати, Иммануил ему вообще не понравился, наверное, потому, что был немцем и философом.