Пока я бежал, как-то само все легло по местам: листок с адресом девушке, а с названием книги - ламе. Моего участия в этом распределении практически не было. Были одни эмоции, что да, лучше будет, наверное, так.
Теперь ламу слушать было интересно. Услышав его равнодушный отзыв об одном обряде кришнаитов, я написал ему записку, в которой говорил, что нельзя отрицать другие религии. После выступления Оле Нидала в зал вошла девушка, с которой мы разговаривали перед моим уходом домой. К Оле Нидалу выстроилась очередь за автографами и получением психической энергии, которую лама давал, прижимая лоб человека к своему и напрягась ментально. Я же подошел к девушке, и мы стали разговаривать.
Она была из Торонто. Звали ее Алинесс. Сейчас она училась в Петербурге. Кроме своего своего - английского, она знала еще 3 иностранных языка. Будучи раньше закомплексованным, я на раскованных русских смотрел в третьем лице, не говоря уже об иностранцах. Сейчас же мы без всяких усилий говорили буквально обо всем от философии религии до социальных проблем. Алинесс тоже делала открытие, что с иностранцем, зная лишь его язык, можно разговаривать без остальных барьеров. Это была какая-то общечеловеческая нота.
Очередь к ламе подошла к концу. Попросив Алинесс подождать, я подошел к ламе. Оле Нидал не понял открытость моей души, приняв, кажется, меня за хитреца. Отдав ему листок, я поблагодарил его, несколько удивив тем, что я не прошу у него автографа. Мне хватало памяти.
Подойдя к Алинесс, я забыл ее имя. Она со смехом мне его повторила. Мы стали прощаться.
- До встречи, - сказал я. Она с радостью поддержала такое прощание. Тем не менее у нее, как и у себя до прощания я почувствовал нечто похожее на грусть о скором расставании. Мы не были знакомы и 15 минут, но друг в друге почувствовали частичку себя или ключ к ней, дающие возможность к полному обмену тем бесконечным содержимым, что наполняет ее и мою души. У меня такого не получалось даже с русскими девушками, хотя они мне казались понятными, так сказать, родными. Это прощание давало какую-то тогда еще легкую надежду на встречу. Надеждой в полном смысле этого слова эта легкая надежда стала через неделю. Через день после отъезда ламы поле вокруг моего левого полушария было пронизано такой нежной, чистой и непривычной вибрацией, излучающей любовь, что я подумал, что, если раньше мне и случалось проявлять самцовские чувства к представительницам противоположного пола, то только потому, что от них шли соответствующие вибрации. Сейчас я не представлял прикосновения к Алинесс рукой.
Прошла еще пара дней и откуда-то сверху в голову ко мне опустилась мысль о женитьбе. Она по вибрациям была озорной, и мне показалось, что это Алинесс, думая обо мне, послала ее мне, не подозревая, что она достигнет цели. И тут меня озарила мысль. Я же Павитрину сказал, что моей женой будет Алина. Как тут было не поверить в это? Спустя еще 2 дня я, как мне показалось, принял от Алинесс еще одно послание. Ей было интересно бы пообщаться со мной.
Через неделю после оставления института у меня началось восхожде ние сознания. Сидя на кухне, я вдруг однажды с удивлением обнаружил себя на высоте по сравнению с Викой. Вся информация о ней в виде по левых рисунков находилась на уровне моей левой щеки, и я никак к ней не был привязан. Это видение и осознание своей свободы было счасть ем. Одновременно я обратил внимание на белые облака, постоянно нахо дившиеся у меня у правой бровки головы. После видения информации о Вике, я понял, что это такая же полевая информация другого человека Павитрина. Эти видения послужили для меня весомым стимулом и указа телем нового пути действия и направления движения.
Манила даже не столько сама свобода, сколько поднявшись над ин формацией этих людей я попадал в блаженный покой. Ничто теперь не раздражало меня при воспоминании о них, и я чувствовал себя как аб солютно свободным так и сохранившим все свои человеческие качества по отношению к ним, несмотря на их прежние неискренности.
Прислушивание ко всему, что шло сверху, стало у меня тотальным при каких-либо делах. Трудно даже сказать-делал я дела, прислушиваясь подсказке сверху или делал ради Того, кто сверху, ради возможности этого самого прислушивания. И оно было не бесплодным. Идя однажды к Лене Куропову, я взял семян кабачков, подумав о том, что мне взять."А мы как раз кабачки хотели идти покупать,-сказала Ира.-Ты знал, что они нам нужны?". Ее прежний пафос в отношении меня как-то сразу стал искренностью.
Но восхождение было медленным. Радовала лишь его необратимость. Увидев под собой ниже своего сознания чей-либо эгрегор, можно было не опасаться, что он опять появиться вверху. Кроме того я не перес тавал делать потрясающие меня открытия. Все мое существо, мое тело состояло из двух как бы раздельных и одновременно слитых половин правой и левой. Сам я находился в левой своей половине. В правой я не чувствовал себя в постоянном покое и бывал там или неполностью или занимал ее сознательно. Больше всего меня потрясло то, что пра вая половина в физическом и психическом планах копировала Павитрина. У меня в голове были все его привычки, черты характера, манеры обще ния. Вопрос о том, как эту мою часть тела сделать моей стал постоян ным.
Она не была, понятно, стопроцентным его физическим телом, подоб ным моей половине существа, но моей она была лишь процентов на 20. На каком-то то переходном качестве от духовного к физическому между моим и его телом. Она была и выше меня по росту, как было и в жизни, и структуры ее постепенно под наклоном переходили в мои.
Однажды вечером, сидя дома, заливаемый желтым светом от людей по лучивших мои письма, я обратился с вопросом к Учителю: "Ну и что мне сейчас делать, когда я знаю все мне необходимое". С этим вопросом я подошел к Его книге и открыл первую попавшуюся страницу. Книга отк рылась на Глобальном Разуме.
Читал главу я левым полушарием. Оно казалось наполовину срезанным в горизонтальной плоскости в левую сторону от сагиттальной плоскос ти. Правую часть головы я ощущал целиком, но мысль в ней была в этот момент неподвижной. Некоторые эмоции не давали ей двигаться там. "Ищущий терпеливо покоряет каждую ступень своего существа так, что основание существа неразрывно связано с его вершиной",- писал Сатп рем. Несмотря на то, что, читая, я поднимался к этим высотам и с них обозревал те перспективы, которые они дают поднятие и закрепление в них по описанным Сатпремом пути требовало времени и эти перспективы в настоящем показались мне нереальными. Мне ведь надо было писать книгу. Но с другой стороны я встал перед фактом что у меня нет выбо ра ни по жизни, ни для книги. Не могла же последняя закончиться тем, что вместо головы на плечах у меня только 3 ее четверти, а работает, хотя и не хуже многих голов, несуществующая в моих ощущениях ее 4 четверть. Хотя не она, а моя душа на ее месте находящаяся.
Этот открытый угол головы, а точнее такое возвышение правого по лушария над левым, делало нереальным скорое выравнивание обеих поло вин головы и их объединение. Но жизнь шла своим чередом. И вскоре я увидел, что мне не только ничего больше не остается делать, как вы равнивать обе половины головы, но и то, что это дело движется намно го быстрее, чем можно было предположить, а открывающиеся знания с головой втягивали меня не только в познание себя, но и в сам процесс открытия.
Однажды я увидел картину моей психики, напоминающую ущелье. Справа возвышался монолит поля Павитрина, слева - моего отца. Иногда его сменял Славин. Посередине головы был глубокий проем до самого моего сознания. Созерцание этой картины вызвало у меня чувство нереальности заполнения этого проема не только в скором времени. Ведь представить необходимое может образное мышление. А тут у меня отключено не только оно. Весь правый монолит, вышиной уходящий в небо, внушает тебе свою незыблемость. И ты просто представить себе не можешь, что может быть иначе, а не так.
У меня был уже опыт духовного размежевания.
В далеком детстве, поехав однажды на рыбалку с парнем, приходившим в наш двор для общения, мы вступили с ним в какой-то абсурдный спор кто есть кто, оставивший осадок на душе. Парень этот обвинял меня в каком-то неправильном отношении к жизни. Приводя мне в пример по очереди всех моих друзей детства он пытался доказать мне свое. Я же, зная все стороны их личностей, в том числе и слабые, наглядно показывал ему несостоятельность его доводов, в запале не видя как мои слова могут быть использованы где-то и "перегибая палку" для настоящего, вспоминая их прошлые причиненные мне обиды. Обладая еще и некоторой любовью к сталкиванию лбами, мой товарищ не замедлил по приезду рассказать о моем "настоящем" отношении к ним, моим друзьям. Для них это был гром среди ясного неба. Утром, идя в магазин и увидев Толю Фурсова, возившегося со своим моторным велосипедом я, увидев, что он уже знает о моих словах, подумав, что он сейчас не будет со мной разговаривать, пошел дальше не поздоровавшись и не подойдя к нему. Спустя 5 лет, когда у нас, благодаря судьбе, началось официальное схождение, а у каждого был свой новый круг своих, в том числе и новых, знакомых, я увидел как я выглядел тогда в его глазах. - Я опешил когда услышал твои слова обо мне от О. и решил у тебя узнать было ли это? Когда я тебя увидел, я думал, что ты подойдешь, и я у тебя спрошу. У меня глаза вылезли на лоб, когда ты прошел мимо.