— Хозяин прав, — хладнокровно сказал Томас, когда лодка взметнулась на гребне огромной волны и затем ринулась словно на самое дно разверзнувшегося моря.
При этом неслыханном взрыве внезапного гнева океана люди, сидевшие на корме, смертельно побледнели и в страхе воскликнули: — Мы погибаем!
— Погодите, еще нет, — спокойно ответил им рулевой.
В эту минуту прямо над их головами под напором ветра разорвались тучи. Серые массы облаков со зловещей поспешностью заволокли все небо, и свет заходящего солнца, устремившись отвесно в узкую щель между ними, озарил лица людей. Все в лодке — дворяне, богачи, бедняки и матросы — невольно обратили взгляд к незнакомцу и на миг замерли от изумления. Его золотистые волосы, разделенные прямым пробором, обрамляли спокойный, чистый лоб и густыми волнами ложились на плечи; лицо его вырисовывалось на сером фоне неба, сияя возвышенной добротой и неземной любовью. В нем не было презрения к смерти — он знал, что не подвластен ей. Даже пассажиры с кормы забыли на мгновение о неумолимой и грозной ярости стихии; вскоре, однако, к ним вновь вернулось привычное себялюбие.
— Везет же этому тупому бургомистру. Он даже не замечает опасности, которая над всеми нами нависла! Он равнодушен, как скотина, и умрет без мучений, — проворчал ученый муж. Не успел он произнести эту умную фразу, как буря разразилась с диким неистовством. Ветры задули со всех сторон, лодка завертелась волчком, и в нее хлынули волны.
— Дитя мое, бедное мое дитя! Кто спасет его? — воскликнула мать душераздирающим голосом.
— Вы сами, — ответил чужеземец.
Его голос проник в сердце молодой женщины и вселил в нее надежду; она услышала эти сладостные слова, несмотря на завывание урагана и крики своих спутников.
— Пресвятая дева, заступница Антверпенская, жертвую тысячу фунтов воска и поставлю тебе статую, если ты вызволишь меня отсюда! — воскликнул житель Брюгге, стоя на коленях на своих мешках с золотом.
— Да нет ее, пресвятой девы, ни здесь, ни в Антверпене, — ответил ему ученый.
— Она на небесах, — произнес голос, который, казалось, донесся со дна морского.
— Кто это сказал?
— Это голос дьявола, — вскричал слуга, — он смеется над пресвятой девой Антверпенской!
— Да оставьте вы в покое свою пресвятую деву, — сказал перевозчик пассажирам, — возьмите-ка лучше черпаки и выкачивайте воду из лодки. А вы, ребята, — обратился он к гребцам, — поднажмите! У нас минута передышки, так давайте же во имя сатаны, который еще держит вас на этом свете, послужим сами себе провидением. Всем известно, что этот узкий пролив дьявольски опасен, вот уже тридцать лет моя лодка бороздит его. И не впервой мне воевать со штормом!
Стоя у руля, перевозчик попеременно вглядывался то в лодку, то в море и небо.
— Хозяин вечно над всем насмехается, — сказал вполголоса Томас.
— Неужели господь бог допустит, чтобы мы погибли вместе со всем этим сбродом? — спросила рыцаря надменная девушка.
— Нет, нет, благородная госпожа, послушайте-ка меня! — Он привлек ее к себе за талию и прошептал ей на ухо: — Я отлично плаваю, только молчите! Я зажму в руке ваши прекрасные волосы и тихонько поплыву с вами к берегу; но спасти я могу только вас одну.
Девушка взглянула на свою старую мать. Та на коленях просила отпущения грехов у епископа, который ее не слушал. Рыцарь прочитал в глазах своей прекрасной дамы слабый проблеск дочернего чувства и промолвил, понизив голос:
— Покоритесь воле божией! Если он хочет призвать к себе вашу мать, то, без сомнения, для ее же счастья... на том свете, — сказал он еще тише. — Да и для нашего на этом, — добавил он в душе. Ведь дама из Рюпельмонда была собственницей семи обширных владений, не считая баронского поместья близ Гавра. Девушка прислушивалась к голосу, сулившему ей жизнь и любовь, к голосу статного искателя приключений, юного нечестивца, который и в церковь-то ходил ради поживы — в поисках богатой невесты или блестящих звонких денье. Епископ осенял крестным знамением бурные воды и, не зная иного средства, приказывал им утихнуть. Мысленно он видел свою наложницу, поджидавшую его с изысканным ужином; быть может, в этот час она принимала ванну, душилась, облачалась в бархат или примеряла свои ожерелья и другие драгоценности. Далекий от помышлений о могуществе святой церкви и от того, чтобы утешить своих ближних, призывая их положиться на милость господню, развратный епископ примешивал к священным словам молитвы слова плотской любви и сожалений о мирских усладах.
Слабый свет озарял бледные лица, отражавшие противоречивые чувства. Внезапно волна взметнула суденышко высоко в воздух, затем швырнула его в пропасть, и, содрогаясь, словно осенний лист под ударами холодного ветра, лодка треснула, готовая развалиться на куски. Отчаянные вопли погибающих сменялись минутами зловещей тишины. Простые люди с носовой части лодки являли своим поведением разительный контраст богатым и знатным, сидевшим на корме. Мать прижимала ребенка к груди каждый раз, когда волны угрожали поглотить утлый челнок; но в сердце у нее таилась надежда, которую заронили слова чужеземца; она устремила к нему свой взгляд и исполнилась веры, сильной веры слабой женщины — веры матери. Уповая на божественное слово, слово любви, слетевшее с уст этого человека, простодушное создание доверчиво ожидало обещанного им и почти уже не испытывало страха. Точно пригвожденный к борту лодки, солдат не сводил глаз с бесстрастных черт необыкновенного человека; на грубом загорелом лице солдата отражались проснувшиеся ум и воля, пронесенные нерастраченными через всю жизнь, полную смирения и труда. Стремясь подражать спокойствию и мужеству высшего существа, он бессознательно приобщился к тайному источнику духовной силы. Его восхищение вылилось в безграничное, фанатическое поклонение и веру в этого человека; так солдаты проникаются восторженной любовью к своему полководцу, когда он, в расцвете своих сил, овеянный славой, одерживает блистательные победы одну за другой. Старая нищенка бормотала:
— Ах, я, бесстыжая греховодница! Разве искупить мне нечестивые утехи моей юности? Зачем, злосчастная, вела ты разгульную жизнь, словно валлийка, пировала на церковные денежки с монахами и на бедняцкие гроши с ненасытными сборщиками налогов! Да, тяжка моя вина! Господи боже, дай мне отстрадать за мои грехи в этой земной юдоли! Пресвятая дева, матерь божья, смилостивься надо мной!
— Успокойся, мать, господь бог не ростовщик. Хоть я уложил на своем веку немало людей, и дурных и хороших, я не боюсь страшного суда.
— Ох, господин солдат, повезло же этим благородным дамам, возле них епископ, святой человек, — продолжала старуха, — он-то уж отпустит им грехи. Вот если бы и мне услышать от священника: твои грехи отпустятся тебе, — я бы ему поверила!
Чужеземец обернулся к ней, и она затрепетала под его милосердным взглядом.
— Преисполнитесь веры, — произнес он, — и обретете спасение.
— Да наградит вас бог, добрый господин, — ответила женщина. — Если вы сказали правду, я за вас и за себя готова дойти босиком до самой божьей матери Лоретской.
Крестьянин с сыном молча покорились воле всевышнего, привыкнув подчиняться стихии, не раздумывая, как животные. Итак, на одном конце лодки — богатство, гордыня, наука, разврат, преступление — словом, все то, что воспитывается в людях под влиянием искусства, философии, образования, высшего света и его законов; именно эти люди в смятении издавали вопли отчаяния, терзаясь убийственными сомнениями и гнетущим страхом. И рядом с ними рулевой — сильный, не ведающий сомнений человек, который верил в свою звезду и сам творил свою судьбу; он кричал «Святой черпак!» вместо «Пресвятая дева!..» и, бросая вызов природе, врукопашную сражался с морем. А на другом конце лодки — смиренные: мать, качающая на груди ребенка, улыбающегося буре; женщина, некогда беспутная, а теперь вся во власти жгучего раскаяния; покрытый шрамами воин, в воздаяние за увечья получивший лишь омоченный слезами кусок хлеба. И все же, доверив себя заботам господа бога, солдат этот беспечно шагал по жизни и радовался возможности хоть изредка утопить былую доблесть в кружке пива или похвастать перед восхищенной молодежью рассказами о прежних подвигах. Наконец, два труженика-земледельца — воплощение того тяжкого труда, на котором зиждется мир. Эти простодушные создания не пеклись о сокровищах мысли и готовы были поступиться ими ради веры, крепкой тем, что они никогда не рассуждали и не спорили о ней; совесть этих нетронутых натур была чиста, а чувство сильно; раскаяние, невзгоды, любовь и труд помогли им закалить, очистить, удесятерить свою волю, а ведь лишь она одна напоминает в человеке то, что мудрецы именуют душой.