Есть два очевидных примера, убеждающих нас, что с самых ранних времен церковь сохраняла тексты: речение о разводе (1 Кор. 7:10 сл.; Мф. 5:31 сл.; Мф. 19:9; Мк. 10:11 сл.; Лк. 16:18) и установительные слова (1 Кор. 11:23—26; Мф. 26:26—29 пар.) 43. Обратим внимание, что даже здесь мы не видим заботы о точном сохранении слов, которое, согласно не раз повторенному предположению Герхардсона, характерно для сохранения материала о Иисусе 44. От версии к версии меняется не только состав слов, варьируется также и содержание. Сказал ли Иисус о чаше «это кровь моя» (Матфей и Марк) или «это новый завет в моей крови» (Павел и Лука)? Запретил ли он женщинам оставлять своих мужей (Павел и Марк), или он упомянул только мужчин (Матфей и Лука)?
Герхардсон не раз говорит, что церковь изменяла материал: она удаляла, добавляла, меняла, а иногда создавала материал о Иисусе 45. Но, если считать это доказанным — а даже по этим двум текстам, которые, как мы знаем, существовали очень рано, видно, что это так, — представляется, что аналогия с текстом еврейского Писания должна быть отброшена. Герхардсон убедил меня, что материал евангелий не создавался и не передавался способами, предполагаемыми формальной критикой, — т.е. раздельно, в соответствии с функционированием ранней церкви в разных видах деятельности, таких как обучение и ведение дискуссий 46. Ноу нас пока нет какой-либо аналогии из древнего мира, которая объясняла бы, как это делалось. Герхардсон эффективно опровергает взгляд формальной критики на то, как осуществлялось церковное творчество (в типичных видах деятельности, порождавших определенные формы), но у нас нет убедительной альтернативы, а наличие творчества как такового отрицать нельзя. С наибольшей уверенностью можно утверждать то, с чего мы начали и что Герхардсон считает доказанным: материал подвергался всем видам изменений, и мы получили его таким, каким он был передан церковью.
2. Тесты формальной критики, которые использовались для установления ранней формы предания и с помощью которых часто пытались установить аутентичность, ненадежны. Я имею в виду, главным образом, семитизмы, краткость и наличие подробностей. Речения в общем не проявляли тенденцию становиться более или менее «семитскими», удлиняться или укорачиваться, больше или меньше детализироваться 47.
3. Мы очень мало знаем о практической деятельности и интересах ранней церкви (кроме миссии Павла) до того времени, когда были написаны евангелия 48. В некоторых случаях имеются неопровержимые данные о том, что речения были изменены или, возможно, созданы после смерти Иисуса 49, но мы не в состоянии составить что-то вроде каталога типов изменений, которые могли быть внесены.
Рассматривая вместе эти три пункта, мы должны заключить, что материал был подвержен изменениям и мог быть изменен, но мы в точности не знаем, как именно он изменялся 50. Я не хочу сказать, что решительно убежден, будто Иисус не говорил большую часть того, что приписано ему в синоптических евангелиях. Скорее, я считаю, что материал подвергался изменениям по разным направлениям, которые мы не можем точно охарактеризовать. Следовательно, материал речений не дает нам достаточно твердой основы для успешного исследования проблем, которые мы перед собой поставили.
Слабость формальной критики не следует истолковывать так, что альтернативой ей является признание общей надежности предания за исключением тех случаев, когда можно доказать обратное. Формальная критика была права, полагая, что материал менялся; она была не права, полагая, что знает, как именно он менялся. Например, Дибелиус и Бультман думали, что материал имеет тенденцию отходить от своей первоначальной, «чистой» формы. Изучение текста показало, что «чистые» формы — это, возможно, всего лишь научная реконструкция 51, и что в любом случае мы не знаем, действительно ли материал имеет тенденцию становиться более разнородным или «загрязненным» 52. Значит, мы не должны оптимистически доверять формальной критике, утверждающей, что реконструкция первоначального текста возможна. Когда пытаются реконструировать жизнь и весть Иисуса, эта ситуация, как мы уже видели, перекладывает бремя доказательства с тех, кто сомневается в аутентичности, на тех, кто ее утверждает. Это не означает, что бремя во всех случаях оказывается непосильным, но нести его нужно 53.
Основной тест, который исследователи не так давно начали использовать для оценки аутентичности, — это тест двойной «несводимости» (dissimilarity test) 6*, и к нему мы сейчас обратимся 54.
Тест состоит в следующем: материал, который не может быть отнесен ни к традиционному еврейскому, ни к более позднему церковному материалу, можно, не рискуя ошибиться, приписать Иисусу. Применение этого теста сталкивается с хорошо известными трудностями. Наши знания об иудаизме первого столетия очень неполны, а знания об интересах церкви между 70 и 100 г. н.э. (когда евангелия приобрели свой окончательный вид) совсем скудны 55. Тем не менее в отдельных случаях тест может быть успешно использован, и ниже он используется при обсуждении Мф. 8:21 сл.//Лк. 9:59 сл. Однако проблема остается. Тест слишком многое исключает. Естественно предположить, что часть того, что Иисус говорил и делал, стала составной частью христианской проповеди, так что исключение всех христианских мотивов привело бы к исключению материала, который тоже что-то говорит нам о Иисусе. Подобным же образом мы должны быть готовы предположить наличие общей почвы, несомненно связывающей Иисуса и его современников в рамках иудаизма. Другая сторона проблемы с тестом двойной несводимости заключается в том, что он оставляет слишком мало материала, чтобы можно было удовлетворительно реконструировать жизнь и учение Иисуса. Материал, остающийся после применения теста, сужается до единичных высказываний.