Взглянем еще раз — но уже с позиции Тиллиха — на конфликт между христианским богословием и новозаветной библеистикой, о котором шла речь выше. В чем причина этого конфликта? В неадекватности понятия «природа» для описания единства божественного и человеческого во Христе. В греческой культуре это понятие было всеобъемлющим. Боги, как и люди, были частью природы. В нашей культуре Бог и даже человек на уровне своей духовной жизни в природу не включаются. Поэтому по отношению к Богу мы употребляем слово «природа» в значении «сущность». Но, говоря о Боге, нельзя говорить о сущности в отрыве от существования: ведь Бог соотносится не с каждым из этих понятий в отдельности, а с оппозицией «сущность-существование» как стоящий выше этой оппозиции. А словосочетание «природа человека» неоднозначно: человек в своем сущностном, идеальном состоянии — это одно, а человек в условиях существования — совсем другое.
По Тиллиху, единство божественного и человеческого во Христе обеспечивается не ипостасным соединением природ, а тем, что Христос, будучи полностью вовлечен в человеческое существование» сохраняет, тем не менее, изначальную человеческую сущность и, благодаря этому, свое единство с Богом. За время своей земной жизни он проходит через сомнения, искушения, бездомность, тревогу перед лицом предстоящей смерти, даже через чувство богооставленности. Все это — следствия конечности Христа как человека. К числу этих следствий относится и его способность заблуждаться, в частности — относительно будущих событий. Но у Христа соучастие в человеческом существовании не приводит к отчуждению, его единство с Богом сохраняется. Все перечисленные выше следствия конечности преодолеваются и не наносят ни малейшего ущерба ни его мессианскому самосознанию, ни его готовности до конца исполнить волю Бога, ни его огромной харизматической силе, которая ощущается в каждой строке евангельского повествования. Так во Христе преодолеваются разрыв между сущностью и существованием, или, в традиционных терминах, последствия грехопадения.
Таким образом, предложенная Тиллихом интерпретация богочеловечества Христа исключает необходимость приписывать ему знание будущего и тем самым вступать в противоречие с его же собственными словами, зафиксированными в евангельском предании.
Из сказанного выше не следует, что открываемый богословием Тиллиха путь к разрешению конфликта между христианским богословием и новозаветной библеистикой — единственно возможный, и что в рамках православной или католической догматики решения этой проблемы не существует 29. Но пример Тиллиха показывает, что у христианского богословия есть реальные возможности для развития. Вот только осуществимы ли они? Разве это не утопия? Кто в наше время властен изменить хоть одну йоту в догматическом вероучении? Действительно, в этой тонкой сфере необходима чрезвычайная осмотрительность. Но религиозное сознание и само по себе очень консервативно. Новые идеи никогда не смогут произвести в нем революцию. И даже самые жизнеспособные из этих идей могут проникнуть в него лишь исподволь: новое в течение долгого времени должно су шествовать бок о бок со старым, например, в качестве факультативного комментария. Но возможность изменений асе же остается. И если христианскому богословию суждено развиваться, его развитие не смогут остановить никакие консерваторы.
- - - - - -- - - - - -- - - - - -
29 Например, по мнению М. Скабаллановича (а к мнению автора центральной статьи выходившей в 1900—1911 гг. Православной богословской энциклопедии стоит прислушаться]), решение, кажется, возможно на почве строгого разграничения во Христе знания человеческою и божественною. Божественное не могло пользоваться органами человеческого..., а потому последнее не могло совпадать с первым и по объему. Всеведение Сына Божия не могло укладываться в рамки телесно-духовного знания Сына человеческого, а имело для себя другой, более подходящий орган» (Указ. соч. С. 363).
До сих пор, говоря о конфликте между христианским богословием и новозаветной наукой, мы больше пели за упокой, чем за здравие. Но теперь у нас есть все основания закончить статью на оптимистической ноте — словами Альберта Швейцера, стоявшего у истоков новозаветной науки: