В одной из своих последних молитв перед смертью Иисус просил: «Отче! прости им» — всем им, римским солдатам, религиозным лидерам, его ученикам, которые скрылись во мраке, вам, мне, которые так часто отвергали его — «прости им, ибо не знают, что делают». Только став человеком Сын Божий мог действительно сказать с полным пониманием: «Они не знают, что делают». Он жил среди нас. Он все понял.
Раненый целитель. Гете задал вопрос: «Вот стоит крест, густо овитый розами. Кто возложил розы на крест?»
В своих путешествиях по зарубежным странам я заметил бросающуюся в глаза разницу между теми символами, которые используют мировые религии. В Индии, где сосуществуют четыре величайших религии, я предпринял небольшую прогулку по центру Бомбея, во время которой я обнаружил культовые центры всех четырех религий.
Индуистские храмы были повсюду. Даже мобильные храмы на передвижных тележках, какие используют мелкие торговцы и каждый из которых в изобилии был оснащен резными, ярко раскрашенными изображениями, представляющими кого–либо из тысяч богов и богинь индуистского пантеона. В отличие от них, большая мусульманская мечеть в центре города не имела никаких изображений; легкий шпиль или минарет указывали на небо, на единого Бога, Аллаха, которого невозможно вместить в объемное изображение. Глядя на индуистские и мусульманские постройки, стоящие бок о бок, я смог лучше понять, почему эти религии считают друг друга столь непостижимыми.
В тот же день я также посетил буддистский центр. По сравнению с людными, шумными улицами снаружи, он предлагал атмосферу покоя. Монахи в шафрановых одеяниях молились, коленопреклоненные, в темноте, тихое помещение было наполнено запахом благовоний. Основное место в помещении занимала позолоченная статуя Будды, его таинственная улыбка, выражающая веру буддистов в то, что ключ к умиротворению лежит в развитии внутренней силы, которая позволяет, преодолеть любое страдание в жизни.
А затем мне попалась христианская церковь, протестантская церковь, которая своим видом разрушала любые образы. Она в точности напоминала мусульманскую мечеть, с одним исключением: на конце шпиля над церковью находился большой изысканно украшенный крест.
В чужой стране, оторванный от моей родной культуры, я взглянул на крест по–новому, и внезапно он поразил меня своей эксцентричностью. Что заставило христиан обратиться к этому орудию пыток как к символу веры? Почему не сделать все, что в наших силах, чтобы изгладить в памяти эту вопиющую несправедливость? Мы могли бы подчеркнуть значение Воскресения, упомянув крест только лишь как неудачный поворот истории. Зачем делать его центральным символом веры? «Зачем — зедь, может быть, из–за этого образа некоторые люди потеряли свою веру!» — восклицал один из персонажей Достоевского после того, как увидел картину Гольбейна, изображающую распятого Христа.
Разумеется, существует очевидный факт того, что Иисус велел нам вспоминать о его смерти, когда мы соберемся вместе на поклонение. Ему не нужно было говорить: «Сие творите в мое воспоминание», — о Вербном воскресенье или Пасхе, но ясно, что он не хотел, чтобы мы забыли то, что произошло на Голгофе. Христиане не забыли. По словам Апдайка, крест «основательно оскорбил греков с их игривым, симпатичным, неуязвимым пантеоном и евреев с их традиционным ожиданием царственного Мессии. Однако в том виде это было ответом на эти факты, на нечто глубокое в людях. Распятый Бог стал мостом между нашим человеческим ощущением жестокого несовершенства, безразличным миром, с одной стороны, и нашей человеческой потребностью в Боге, нашим человеческим ощущением того, что Бог существует, с другой стороны». Когда я стоял на углу улицы в Бомбее посреди пешеходов, велосипедистов, домашних животных, снующих вокруг меня, я понял, почему крест должен был так много значить для христиан, почему он должен был так много значить для меня. Крест предписывает нам глубокие истины, которые без него были бы лишены смысла, крест дает надежду, когда нет никакой надежды.
Апостол Павел услышал слова Бога: «Сила моя совершается в немощи», — и потом он пришел к выводу о самом себе: «Ибо, когда я немощен, тогда силен». «Посему, — добавил он, — я благодушествую в немощах, в обидах, в нуждах, в гонениях, в притеснениях…» Он делал упор на таинстве, которое на несколько шагов отстает от буддистского пути преодоления страдания и трудностей. Павел говорил не о покорности, а о трансформации. То, что заставляет нас чувствовать дисгармонию, то, что разрушает надежду, используется Богом для завершения его работы. Чтобы удостовериться в этом, взгляните на крест.
Я хотел бы, чтобы кто–нибудь, обладающий талантом Мильтона или Данте, изобразил сцену, которая должна была произойти в аду в тот день, когда умер Иисус. Без сомнения, там разразился адский праздник. Змей из Книги Бытия обвился вокруг пяты Бога; дракон из апокалипсиса поглотил–таки дитя. Сын Божий, посланный на землю со спасительной миссией, теперь свисал с креста как оборванный бродяга. О, какая победа дьявольских сил!
О, какая кратковременная победа. Ирония этого поворота всей истории заключалась в том, что то, что сатана считал злом, Бог считал благом. Смерть Иисуса на кресте перебросила мост через пропасть между совершенным Богом и фатально испорченным человечеством. В тот день, который мы называем Великой Страстной пятницей, Бог победил грех, превозмог смерть, одержал победу над сатаной и собрал снова свою семью. В этом акте преобразования Бог совершил самое страшное деяние в истории и превратил его в величайшую победу. Неудивительно, что этот символ не исчез; неудивительно, что заповеди Иисуса мы никогда не забудем.
Благодаря кресту, у меня есть надежда. Это благодаря ранам Служившего нам Иисуса, мы исцелились, сказал Исайя — а не его чудесам. Если Бог смог такое очевидное поражение превратить в победу, смог почерпнуть силу из момента абсолютной слабости, что же сможет Бог сделать с очевидными ошибками и трудностями моей жизни?
Ничто — даже убийство Его Единородного Сына, не может изменить отношения между Богом и людьми. В алхимии искупления людских грехов Христом это самое чудовищное преступление становится нашей исцеляющей силой.
Неизлечимо раненный исцелитель вернулся на Пасху, в тот день, который демонстрирует, как вся история будет выглядеть с обладающей преимуществом точки зрения вечности, когда каждый шрам, каждая боль, каждое разочарование будут видеться в ином свете. Наша вера начинается там, где она, казалось бы, должна была закончиться. Между крестом и пустой могилой заключено обещание, данное нам в истории: надежда для мира, надежда для каждого из нас, живущего в нем.
Немецкий теолог Юрген Мольтман в одной фразе описывает огромную пропасть между Великой Страстной пятницей и Пасхой. Это действительно итог человеческой истории: прошлое, настоящее и будущее: «Бог плачет с нами, чтобы мы могли однажды смеяться вместе с ним».
Писатель и проповедник Тони Камполо иногда читает волнующую проповедь, которую он перенял у старого чернокожего пастыря в его церкви в Филадельфии. «Сейчас пятница, но воскресенье близко», — звучит название этой проповеди, и если вы знаете название, вы знаете, о чем вся проповедь. Говоря все более быстро и громко, Камполо противопоставляет то, как выглядел мир в пятницу — когда силы зла победили силы добра, когда все друзья и ученики в страхе бежали, когда Сын Божий умер на кресте, — тому, как он выглядел в пасхальное воскресенье. Ученики, которые пережили оба дня, пятницу и воскресенье, никогда больше не сомневались в Боге. Они поняли, что когда кажется, что Бог предельно далек, он может быть предельно близок. Когда Бог выглядит совершенно обессиленным, он может находиться на пике своей силы, когда Бог выглядит абсолютно мертвым, он может воскреснуть к жизни. Никто так и не научился просчитывать поведение Бога.