Тогда крешиец шагнул вперед и поднял топор. Лезвие сверкнуло сталью.
Иисус что-то сказал, и топор обрушился на шею барана. Лезвие рассекло шкуру, мышцы и кости, голова барана отлетела. Хлестнула кровь, окатив подол хитона и босые ноги.
Орма чуть не стошнило. Ширази и Дантон что-то сдавленными голосами прохрипели. В толпе не раздалось ни звука.
— Это неправильный способ убивать животное, — шепнул Бронски. — Не кошерный. Но оно вряд ли для еды, так что разницы нет.
Иисус прошел кровавую лужу, остановился, подобрал голову с пола и высоко поднял. По рукам и плечам его бежала кровь. Потом он нагнулся, приставил голову к телу барана и встал. Подняв глаза к небу, он что-то беззвучно сказал одними губами, снова наклонился, провел пальцами по разрезу и выпрямился. Потом отступил на шаг.
Баран неуверенно поднялся на ноги. Голова не отвалилась.
Иисус наставил на него палец, и животное потрусило обратно в клетку. Дверь закрылась, два буксировщика и человек с топором скрылись в тень вместе с клеткой.
— Йа Иешуа га-Мешиах!
В вопле толпы смешалось благоговение и триумф.
Бронски впился в руку Орма:
— Смотри, кровь исчезает!
Так и было. Красная жидкость вскипала и пропадала. За двадцать секунд пол, хитон и человек в нем стали чисты, как до начала бойни.
Иисус поднял руки и сказал что-то на иврите — наверное благословение. Потом он вышел, и больше в этот день Орм его не видел.
Бронски, потрясенный не менее своих спутников, все же сохранил иудаистское любопытство:
— Интересно, придется ли ему пройти ритуальное очищение после того, как на него пала кровь? Или потому, что он — Мессия, все его деяния кошерны по определению? Или потому, что кровь испарилась и он чист физически, на нем не было скверны? Или как?
ГЛАВА 16
Наблюдатель, оглядывающий пещеру после «заката», не увидел бы ни одного огня — только светились окна в двух домах язычников и витал под куполом бледный шар.
И вдруг засияли огоньки в каждом окне — будто сказал Господь: «Да будет свет!» Это мужчины засветили в каждом доме лампы, где горел жир «чистых» животных. При свете этого пламени совершалось вечернее молебствие — мужчины возносили хвалу Создателю, а семьи их стояли у окон.
Потом загасили фитили и включили электричество, семьи сели за торжественную праздничную трапезу, и радость струилась, как вино.
В доме Ширази, где ужинали все четверо землян, было оживленно, но не радостно.
— И вообще это могла быть не овца, а робот! — утверждала Мадлен Дантон. Она бросила вилку возле тарелки, где давно уже остыла еда. — Да по-другому просто быть не может. Это единственное разумное объяснение, а неразумных я слушать не желаю!
— Сама ты неразумна, — ответил ее муж. — Разве можно сделать такого робота?
— Для нас — нет. Но они далеко нас обогнали.
— Ты еще скажи, что Иисус робот. Или что все марсиане вообще.
— Не нужно столько сарказма, Надир. И не смотри на меня так, будто у меня приступ паранойи.
— Я бы так не сказал, — ответил Ширази. — Что я бы сказал, так это то, что тебе не хватает научного подхода. Ты слишком упряма. И не только в этом деле.
Надир все еще злился, что Мадлен отказалась готовить еду для семьи. Она заявила, что это его обязанность не меньше, чем ее. И вообще она готовить не умеет.
— А еще биохимик! — сказал тогда Надир с презрением.
Они рассмеялись и потому не поссорились.
— Ладно, я-то не робот, — вмешался Орм. — И я точно знаю, что никакие механические или электрические устройства для моей левитации не применялись. Если у этих людей и есть антигравитация, то на мне антигравитационных устройств в любом случае не было.
Мадлен снова взялась за вилку, глянула на остывшее мясо, вареный картофель и спаржу и отложила вилку опять.
— У них должны быть какие-то силовые лучи.
— Их бы я точно почувствовал, — рассмеялся Орм.
— А испарившаяся кровь? — напомнил Бронски.
— Химическое соединение или смесь, — стояла на своем Мадлен.
— Послушай, — сказал Орм, — разве ты не почувствовала, что этот баран живой?
— Ничего я не почувствовала!
— Ты вообще ничего не чувствуешь, — резко сказал Надир. — Я это стал замечать последнее время.
— Воздержимся от перехода на личности, — холодно заметила Мадлен.
Надир раздраженно и резко встал и вышел из дому широкими шагами. Он от души хотел бы хлопнуть дверью, но гидравлическая система такого не позволяла.
— Не знаю, что мне с ним делать, — сказала Мадлен. — Мы бы вполне с ним поладили, если бы не это… вокруг Иисуса…
Орм и Бронски промолчали. Их тоже не обошли проблемы, волнующие иранца. Но неприятие Надира было куда сильнее — он же был мусульманином.
В конце концов, Бронски был воспитан в ортодоксальном иудаизме, и вернуться к вере отцов ему было проще. Орм бы христианином, и пусть ему даже придется стать марсианином, он все равно останется христианином, хотя вряд ли большинство землян его таковым признает. Пока что, мрачно подумал он.
Надир Ширази, как и эти двое, тоже был ошеломлен очевидностью, что человек, известный как Иисус Христос больше чем человек. В его религии Иисус был великим пророком — величайшим до появления Мухаммеда. Ни один набожный мусульманин не позволил бы себе пренебрежительного упоминания об Иисусе. Что раздражало мусульман в христианах — это то, что они обожествляли Иисуса. Он не был сыном Бога от божественного зачатия, не был сам Богом, и никакой Святой Троицы на свете нет.
Но вот человек, по всей видимости тот самый Иисус, отрицающий свою божественность и девственное рождение. Однако он сын Бога, пусть даже приемный сын Его. Он был воскрешен, хотя священный Коран мусульман отрицает, что он вообще умер на кресте.
А главное, что мешало обратиться — для этого пришлось бы стать евреем. Мухаммед в борьбе за свою религию был предан пустынными племенами иудеев, состоявшими в основном из новообращенных арабов, и так родилось давнее и стойкое предубеждение против евреев. Но Пророк назвал евреев в числе Людей Книги, Ветхого Завета, который Пророк почитал. А терпимые вожди мусульман раннего средневековья, особенно на Иберийском полуострове, позволяли евреям молиться, как им вздумается, и даже назначали их своими визирями. Высоко почитались еврейские философы и ученые. Но конфликт обострился и углубился в связи с сионизмом, палестинским вопросом и возникновением Израиля. Этот конфликт носил в той же мере экономический и политический характер, что и религиозный, но для мусульман дело было прежде всего в религии. Ширази был не арабом, а иранцем, и его страна до последнего времени не была вовлечена в прямую войну с Израилем. Но большинство иранцев сочувствовало своим единоверцам-мусульманам, так что быть мусульманином означало ненавидеть евреев.
Ширази без труда мог подружиться с Бронски. Человек высокообразованный, он скептически относился к буквальному истолкованию Корана. В Иране у него хватало осторожности держать свой скепсис при себе, высказываясь разве что в обществе друзей-единомышленников. Ему даже пришлось в конце концов покинуть страну — он не мог вынести подавления свободы слова и арестов своих друзей за недостаток веры.
Да, он мог дружить с отдельными евреями, но в нем по-прежнему жила глубокая антипатия к их религии. Он мог признать, что это отношение в основе своей эмоционально, и все же эти рефлексы были выше рациональности. И, сознавая это, Ширази все же был не в силах ничего изменить.
Сейчас же перед ним, мусульманином, появилось неопровержимое доказательство, что иудаизм — истинная религия. Как могло быть иначе, если эта религия представила ему живого Иисуса, которого Ширази, согласно Корану, считал горсткой истлевших костей в скальной гробнице, ждущих всеобщего воскрешения в последний день? Признав, что Иисус тот, кем себя объявляет, Ширази все еще терзался противоречиями. И битва в его душе шла столь же яростная, как в душе Мадлен, хотя боролись там другие силы.