Алеша вдруг представил себе эту картину с ожившими голосами людей. Она вся состояла из многоголосья, сливающаяся в птичий крик, похожий на звуки галочьей стаи. Он узнал эти голоса. Они были такими же, как тогда, когда его на санках везли в детский сад. Тогда только начинало светать. Он ехал и смотрел на деревья и выше, на небо. Там возбужденные наступлением утра галки громко приветствовали новый день.
Зима у Брейгеля всем показалась интересней лета, причем настолько, что дети в итоге почувствовали ностальгию об уютном зимнем воскресном дне, когда можно играть в снежки и кататься — хочешь, с горки на санках, лыжах или хочешь, на коньках по ледяной глади. А вообще лучше ни от чего не отказываться и так наиграться, чтобы вдруг проголодаться до самых чертиков, и хорошенько замерзнуть, и соскучиться по дому, где ждут тепло и блины. Тут все начали галдеть наперебой, предлагая, чем бы они занялись еще, будь сейчас зима, но шум оборвал Алеша.
— Можно мне сказать? — спросил он так серьезно, что Лиза и Гера тут же замолчали.
— Конечно, дорогой, говори, — сказал Сергей Иванович.
— Я подумал… Я обратил внимание, что на этой картинке…
— Репродукции, — поправил Сергей Иванович.
— Да, репродукции. Так вот, что на этой, и на «Жатве», и на той, что висит у нас в доме, художник смотрит из одной точки, откуда-то сверху с пригорка. Как будто он рисовал их все из одного места, находясь справа и чуть выше от изображения. Чем это можно объяснить?
Сергей Иванович отметил про себя, что совсем не готов к вопросам своего младшего внука. Это радовало и огорчало. Он не знал, как на эту реплику дать развернутый ответ, и лишь заметил:
— Да, действительно. Ты совершенно прав. А давайте проверим: взглянем на третью репродукцию, посмотрим, так ли там или иначе?
Он показал «Вавилонскую башню» и сам увидел, что там все абсолютно так же. Более того, теперь ему казалось, что передний план «Вавилонской башни» — это почти точь-в-точь передний план «Падения Икара» — тот же выступ над морем, а дальше, собственно, такое же море и те же корабли. Только тут с неба упал не Икар, а башня, где дело, как известно, тоже не кончилось ничем хорошим. Это стало настоящим открытием для Сергея Ивановича, за подлинную ценность которого ему еще было сложно ухватиться. Он понимал лишь одно: что это наблюдение — гораздо больше, чем вопрос экспозиции.
Впрочем, вслух обнаруженное Сергей Иванович попытался объяснить технически:
— Понимаешь, у художников есть свои излюбленные приемы, и это нормально, что иногда в картинах одного и того же мастера что-то повторяется. В этом заключается индивидуальный почерк. И потом, в каждую историческую эпоху, у каждой школы существуют свои правила и подходы, свои традиции. Молодец, что обратил на это внимание.
Однако Сергей Иванович не был доволен своим ответом, как и в прошлый раз с Икаром. И дело было даже не в том, что он не смог хорошо и полно все объяснить. Уже второй раз за не полный месяц своим любопытством Алеша неумышленно будил в нем вопросы, выходящие далеко за пределы творчества Брейгеля. Это выбивало почву из-под ног. Это его-то, кто прожил целую жизнь, вопросы десятилетнего мальчишки приводили в замешательство? «Это я его пытаюсь чему-то учить?.. Да это он меня учит», — думал Сергей Иванович.
Из-за вопроса Алеши обсуждение «Вавилонской башни» получилось скомканным. Детям она показалась некрасивой.
— Словно сгнивший зуб, — сказал Гера.
Сергей Иванович рассказал о мифе про Вавилонскую башню, но решил, что человеческую гордыню оставит в качестве темы для отдельного разговора. В заключение занятия только бросил фразу:
— Так устроено: человек не может состязаться с Богом. Он обязательно оказывается наказан за вызов, который Ему бросает.
Алеша ушел с урока немного разочарованным. Дед ничего не рассказал о той репродукции, что висела в гостиной, а ведь знал, что она его ужасно занимает. И не надо думать, что это вышло случайно, потому что от старшего Глебова никогда ничего не ускользает, и он все помнит. Тогда почему? Алеша безгранично доверял деду. Он подумал, что наверняка в этом есть какой-то смысл, который рано или поздно перед ним раскроется. «И зачем он в конце сказал про эту гордыню? Интересно, а мечты человека о полете — это тоже гордыня?» — спрашивал у самого себя Глебов-самый-младший.