На самом деле у Лизы не было каких-то особенных дел. Просто у всех троих с бабушкой был давний уговор: она дает им свободу выбираться одним в окрестности дачи, но когда она звонит и говорит «пора домой» — это не обсуждается и никаких «еще чуть-чуть». Елена Федоровна могла отпускать детей из своего поля зрения лишь на определенное время, затем она начинала чувствовать себя не в своей тарелке, звонила им (чаще Лизе, как самой ответственной) и просила вернуться. И не дай бог, если внуки пропускали ее звонок! В этом случае их ожидали длинная нотация и наказание в виде нежелания Елены Федоровны разговаривать с ними какое-то время. При этом она не уходила в полное молчание, но обращалась или отвечала на вопросы скупо и отстраненно, и такая холодная безучастность ранила больнее всего. Но такие случаи были большой редкостью.
Елена Федоровна никогда не кричала на детей. Она могла с ними говорить долго, терпеливо, не выходя из себя и, несмотря ни на что, продолжать гнуть свою линию. Когда же разговор был особенно сложным и Елену Федоровну не слышали, она меняла интонацию, делалась строгой и сухой, и ей больше не хотелось перечить. Никто из внуков не хотел доводить дело до того, чтобы бабушка обиделась и перестала разговаривать.
По дороге домой не обошлось без содранных коленок. Штурмуя один из подъемов, Аллочка не справилась с управлением велосипедом. Она упала, а затем следовавший за ней Славка тоже. Пытаясь избежать столкновения, он резко повернул в сторону и не удержал равновесие. Происшествие ускорило момент всеобщего расставания на пятачке у Шестнадцатой, возле проскинитария. Все быстро разошлись по домам.
После пяти часов, по обыкновению, жизнь на даче начинала бурлить. Сергей Иванович взялся за полив, а Елена Федоровна вышла на летнюю кухню, чтобы приготовить ужин. Дети тоже повыскакивали из дома.
Пичугинский диджей вышел в эфир по местному радио. На этот раз он подготовил музыку тридцатых и сороковых прошлого века, преимущественно танго. Перед тем как поставить композицию, он занятно рассказывал историю ее появления. Его передачи служили как бы сигналом того, что время сиесты закончилось и пора расшевелиться.
Играло танго «Blauer Himmel», которое потом сменили «Tanguera», «La Cumparsita», «La Paloma», «Violetta», «Schenk mir dein Lächeln, Maria» и еще много всего в таком духе. Алеша впервые слушал эту диковинную музыку и не понимал, что это такое. Она нравилась, однако ее не хотелось слушать неподвижно. Он пошел на газон, разулся и принялся раскачиваться из стороны в сторону.
За Алешей водилась такая странность. Музыку он всегда слушал так: ставил ноги на ширине плеч, заводил руки за спину и принимался, как маятник, раскачиваться вправо и влево, поочередно отрывая от пола то одну, то другую ногу. Он мог быть увлечен этим процессом больше часа. «Как у тебя не кружится голова? — спрашивала Лиза. — Я смотрю на тебя, и у меня уже все перед глазами плывет». — «Это потому, что под музыку я думаю о чем-то своем, — объяснял Алеша, — но только если та мне нравится». Эта привычка возникла у него еще в раннем детстве, когда дед ставил его между своими коленями и слегка покачивал в разные стороны. Матери это совсем не нравилось: «Смотри, шпоры вырастут!» — предупреждала она. Но Алеша ничего не мог с собой поделать и, заслышав хорошую музыку или аудиосказку, принимал стойку. Это было неосознанно. «Опять пошел мотыляться», — говорил отец в таких случаях, однако к такой странности домашние уже давно привыкли. Елене Федоровне это напоминало раскачивание метронома. Сначала она беспокоилась — не расшатывает ли он себя тем самым? А потом подумала: если его это успокаивает и собирает, то опасности нет. Однажды ее словно озарило: он вкручивает, ввинчивает себя в этот мир, так укореняется в него, приводит себя в согласие с ритмами гораздо более высокого порядка, чем может слышать ухо. Как будто Алеша заводил некий механизм, чтобы тот работал дальше сам. А может, он старался не только для себя, но для всей семьи тоже? Кто знает, что стояло за этой его работой?
«Говорят, можжевельник отпугивает всякую нечисть. У разных народов считается к удаче, если у входа висит ветка можжевельника или если он, как у нас, растет перед крыльцом дома». Алеша вспомнил эти слова бабушки, когда был оставлен дедом следить за топкой бани. И почему вдруг он их вспомнил? Вообще, следить за баней был назначен Гера, но тот перекинул задачу на Алешу, обещав вскоре его сменить. Надо сказать, младший и не возражал, а даже напротив, всегда любил эти внезапные сеансы огнепочитания. Мальчик сидел на табуретке и смотрел на огонь. Хотя дед и учил всегда закрывать дверцу топки, но разве тут устоишь? Он ковырялся в своих мыслях, а потом вдруг случайно бросил взгляд на приоткрытую дверь. С улицы на него смотрел можжевельник. Да, именно смотрел. Должно быть, мальчик почувствовал на себе этот взгляд и потому повернулся в его сторону. Такой огромный, косматый, безупречно красивый! Алеша, конечно, видел его несчетное количество раз, но теперь будто заметил что-то новое, что прервало его общение с огнем. Смеркалось, ветер слегка волновал ветви колосса. Тот напомнил Алеше баскетболиста, когда тот размахивает руками, чтобы прервать передачу соперника. Растопырив в разные стороны свои мохнатые лапы, старина можжевельник спокойно стоял, без суеты, словно преграждал чему-то путь, бережно защищая все семейство.